Пригнись, я танцую - Саммер Холланд

качается на лаврах, будет лечиться. Простое распределение времени должно помочь. У него обязательно получится.

– Чем ты сегодня занимался? – спрашивает Кэтрин. – Доработал панель?

– Нет. Полдня страдал херней, даже придумал новую приблуду среди аксессуаров, чтобы только не решать никакие проблемы с ховером.

– Расскажи, что придумал?

– На самом деле мелочь. Представь, что весь парприз становится органайзером для водителя и пассажира…

* * *

Вместо офиса Том сворачивает на Пятьдесят восьмой улице и двигается к церкви. Когда он только узнал о своем диагнозе, именно там впервые смог успокоиться и поверить в то, что это необязательно гнев Бога, который должен его уничтожить. Может, и сейчас тишина и молитва сотворят с ним чудо?

Отдаленные метастазы. Звучит как приговор: когда Том перерывал форумы и сайты в поисках информации о раке, он уже читал о том, что появление метастаз – это начало конца. Все эти чертовы цифры, рейтинги выживаемости, оптимистичные отчеты из министерства здравоохранения выглядят тухло на фоне историй, которые он читал.

Люди превращаются в беспомощных инвалидов в считаные месяцы. Они обустраивают себе больничные койки в домах, не могут существовать без дополнительного кислорода и жалуются на бесконечную, всепоглощающую боль. Порой, когда Тому кажется, что он уже привык к своей и ощущает ее просто неотъемлемой частью жизни, он вспоминает, что по описаниям его могло ждать нечто куда худшее.

Видимо, теперь оно и ждет.

Припарковавшись, он быстро заходит в ставшие спасением ворота и пробирается в темную пустынную церковь. Том опускается на лавку в первом ряду и бессильно роняет голову в руки: держаться не получается.

Отчаяние накрывает душу тягучей черной волной, и хочется выть, орать и кататься по полу. Том каждый день, каждое утро выбирал верить в божье провидение и собственные силы. Что все пройдет, однажды он услышит заветное «опухоль уменьшается». Что он выиграет эту войну и будет жить, как самый обычный человек.

Что у него впереди еще есть годы. С братьями, с женой, с любимым делом. Он состарится вместе с Кэтрин и будет каждый день целовать ее морщинки, сколько бы их ни появилось. Увидит, как Гэри поведет Пайпер к алтарю. Застанет и детей Джека и Флоренс, если они, конечно, на них решатся. Расскажет Леону, как победил рак, и даже выслушает, какой он дебил, а потом они помирятся и снова смогут пить пиво по выходным. Успеет увидеть, как машины летают по небу, и даже ощутить, как сам приложил к этому руку.

Все это начинает отдаляться, исчезать в дымке: в его теле появились метастазы. Том кусает губы от обиды, но вспоминает, что не один здесь.

– Не знаю, что еще сделать, – шепчет он Иисусу под потолком. – Скажи, я чего-то не замечаю? Почему сейчас, если только все начинается? Мне тридцать два, я влюблен, нужно столько всего успеть, я просто не готов умирать. Знаю, из твоей паствы я не лучший человек. Может, даже худший – столько всего натворил, – но неужели мне совсем нет прощения? Неужели такая страшная смерть – единственный способ?

Щеки жгут горячие слезы, но Том не может остановиться: из него выходит все отчаяние, обида, горе и полное непонимание причин.

– Я что, за всех нас отдуваюсь? – спрашивает он у Иисуса. – Мы вместе творили, а умирать от рака мне? Или нужно продолжать бороться, делать все необходимое, снова проходить через лечение, как бы низки ни были шансы? Даже не знаю в итоге, жилец я или уже не жилец.

Он опускает голову, позволяя себе разреветься, как мальчишка. Все, что держал в себе с того дня, как Кэтрин сообщила о диагнозе, прорывается, сминая плотину его мнимой мужественности. Рыдания отражаются от стен, создавая жуткое эхо, но ему все равно: никогда еще не чувствовал себя настолько беспомощным.

– Том, – раздается сзади успокаивающий голос отца Ричардса.

– Простите, – смущенно вытирает слезы он, прежде чем обернуться. – Плохой день.

– Хорошо, что приехал, – улыбается тот. – Если хочешь, можем поговорить.

Том подвигается, освобождая ему место на лавке. Они тогда так же сидели: два человека из Манчестера, случайно встретившиеся в огромном американском котле наций.

– Что произошло? – спрашивает отец Ричардс.

– У меня… – Глубокий вздох. Здесь это должно быть легче. – У меня нашли метастазы. Рак прогрессирует.

Молчание становится самым красноречивым ответом, и, не вынося тишины, Том продолжает сам:

– Я как в ловушке. Столько всего сделали – один вид терапии, другой, поддерживающие препараты, и все коту под хвост. Мне нужно снова бороться, а у меня уже сейчас нет на это сил. И я все не пойму – почему? Я ему настолько нужен? – кивает он на Иисуса. – Что он собрался со мной делать?

– Мы никогда не знаем, каков божий замысел, – качает головой отец Ричардс. – Так что ответы на эти вопросы мы вряд ли получим, просто заваливая ими Бога.

– Тогда я не понимаю, что мне делать.

– У нас, людей, есть один способ, самый сильный, и он часто помогает. Мы можем молиться. Просить у Бога послать нам исцеление, силы или терпение. Он милостив к своим детям, и даже если мы не получаем то, что хотим, он часто дает то, что нам нужно.

То, что отец Ричардс практически цитирует песню «Роллинг Стоунс», отрезвляет: буря в душе начинает отступать и наконец давать пространство чему-то, похожему на рациональность. Нет, он все-таки гребаная ящерка. Еще бы Бэтмена процитировал. Том делает пару глубоких вдохов и снова поворачивается к кресту.

– Вы правы, отец, – поджимает губы он. – Я все еще могу молиться. Надеюсь, с Божьей помощью я справлюсь и с этим.

Жасмин пока не сдалась: она верит в возможность ремиссии, а значит, и Тому пока рано себя хоронить. Завтра утром он выпьет таблетку и смело встретит возвращение своих проклятых побочек.

Ему нужно бороться.

Манчестер, ноябрь 2011

– Что, если кто-то из нас умрет?

Том разглядывает чертеж, пытаясь понять, как сделать ножки универсальными: эта приблуда должна держаться на любой спинке, даже той, у которой нет подголовника.

Мысль о смерти приходит ему в голову так неожиданно, словно уставший от этой задачи мозг пытается сбежать от работы любой ценой.

– Не мели чепухи, – рыком отвечает Гэри, даже поднявший голову от двигателя. – С чего нам умирать?

– Помнишь перестрелку в Левеншульме?

– Помню. И ты, и Джек, и Леон, все помнят. Поэтому мы в них больше не суемся.

– Мало ли, когда еще придется.

– Не знаю, как ты, – Гэри с силой вытаскивает поршень, – а я на тот свет не собираюсь.

– Никогда?

Чертовы ножки никак не становятся как надо: ластик