Цареградский оборотень - Сергей Анатольевич Смирнов

вдоль леса, мимо тех строений, что уже не пылали, а стелились синеватой поземкой по головням. Жар, однако, не спадал и с той стороны, глубоко пропитывая лес.

Лес еще не горел, но выступавшие из него толстые ветви уже обуглились и чадили. В чаще огонь моросил тлевшими на лету листьями.

За овинами, принеся последние плоды, погибал яблоневый сад. Когда кремник занялся, поздние яблоки на жару дозрели, а теперь падали печеными, звонко лопаясь и брызгая плотью, обжигавшей коням бока. Стимар услышал, как провожавший его северец, поплевал на ладони и поймал одно, закряхтел, когда слюна зашипела, покидал яблоко с руки на руку, а потом попробовал на вкус.

-- Доброе, князь, яблочко! Сладкое! -- крикнул он.-- Попробуй! Поймать тебе какое потеплее?

Стимар молча продолжал путь, сберегая свою ярость, чтобы не расплескать ее до своего часа.

Крылатая головешка вырвалась из-под ног его коня, и сыпя искрами, полетела к лесу. За ней -- вторая. Стимар, изумляясь чуду, стал приглядываться. На земле то там, то здесь тлели оставленные по осени и упавшие с деревьев гнезда. Невысиженные яйца согрелись на великом жару, лопнули, и из них теперь живо выскакивали, сразу расправляли в полную ширь крылья и взлетали птенцы-последыши, в один миг подросшие вблизи большого огня. Они торопились к лесу -- не в холод, а на полдень,-- догонять стаи, уже покинувшие по осени земли радимичей.

-- Забирай правее, князь, на полночь! -- указал воин.

Миновав ставший чернее тьмы сад, Стимар обратил взор на полночь и увидел поодаль три воза, ехавшие через пустой, сиявший мутной краснотою луг, прочь от кремника. У последнего, уже пылая, вертелись огненными кольцами задние колеса.

С возами -- впереди, по сторонам -- двигалось много всадников. Стимар придержал коня, привстал в стременах и набрал полную грудь нестерпимо горячего воздуха. Он хотел было бросить туда -- в тех всадников одно слово, которое он сберегал в душе все девять лет. Девять лет он чаял, что, вернувшись домой, скажет это слово на своих родовых землях раньше всех остальных слов.

Но эхо опередило его крик.

-- Брат! -- затмив весь луг, всадников и возы, донеслось, ударило ему в лицо, окатило с головы до ног то бесценное слово.

Замер конь. Замерла, оцепенела не тающей на жару ледяной глыбой в Стимаре вся его ярость.

-- Брат! -- прошептал он, откликнувшись на эхо.

От переваливавшей через луг северской добычи оторвался всадник и понесся навстречу Стимару.

-- Коломир! -- прошептал Стимар и стал холодеть от страха-удивления.

Родной брат уменьшился с тех пор, когда он видел его последний раз с ромейского корабля. Чем ближе он становился, скача во весь опор к младшему брату, тем казался все меньше, хотя выглядел таким же статным и крепким воином, как и сам отец, как воины отца, как закаленные в битвах сумрачные готы.

Коломир показался даже меньше, чем в тот последний миг, когда Стимару оставалось только моргнуть, чтобы старший брат, стоявший рядом с отцом, сам отец, Туров род и весь град Туров исчезли на целых девять лет, пропали за деревьями, за чужими межами, за окоемом земли.

Княжич тряхнул головой, отгоняя наваждение и вместе с наваждением нежданный страх. Он спрыгнул с седла первым, чтобы хоть раз еще, при встрече, посмотреть на брата снизу вверх -- так, как он всегда смотрел на него в былую, канувшую за межи и окоем пору.

Коломир осадил коня. Дымился его конь, дымился и сам Коломир. Боевой пот сходил с него на жару кислым паром.

Он соскочил с седла и, двинувшись к младшему, замер-оцепенел сам, только теперь увидев, что Стимар стал вровень с ним.

Воин, провожавший Стимара, почуял между братьями неладное и, решив присоединиться к своим, пустил коня дальше по лугу.

Оцепеневшего брата Стимар наконец успел хорошо разглядеть. Коломир пустил первую бороду, еще сквозную и незрелую, но уже рассеченную межой боевого шрама. Он все сильнее врастал в кость и плоть отца, принимал его черты -- удлиненное и прямое, береговым утесом, лицо, тяжелые скулы, брови-тучи, высокий и чистый лоб, по которому жизнь будет высекать морщины, как по ромейскому надгробию каменщик высекает слова, украшающие судьбу покойника.

Но в глазах Коломира огонь этой ночью только отражался, а не горел сам собой, как бывало у отца в грозные часы. В глазах Коломира отражался огонь чужого града.

Девять лет подряд, самыми горькими ночами, Стимар грезил, что старший брат первым обнимет его.

Однако в жаркую ночь встречи вышло наоборот: Стимар сам шагнул навстречу Коломиру и первым обнял его. Плечо Коломира оказалось не выше плеча Стимара. Его висок сошелся с виском младшего брата.

Коломир пах пеплом и степным ветром, разносящим огонь по разнотравью от края и до края земли.

-- Теперь Уврату с тобой не справиться,-- сказал Коломир первые слова,-- коли он воротится домой. Ты окреп, молодший.

-- Ты стал, как отец, старший,-- отвечал брату Стимар.-- От тебя пахнет Полем.

-- А от тебя -- ромейским воском,-- поведя носом и подумав, определил Коломир.

-- Говорили, что -- волком,-- не сдержался Стимар, и тень слова застряла у него в горле тугим комком.

Коломир оторвал от себя молодшего и из-под своих тучек-бровей пристально, по-отцовски, заглянул в брата, крепко держа его руками за плечи.

-- Кто говорил, кто видел -- тот положит виру,-- сурово изрек он.-- Будь то чужой или свой.

Те слова, что Стимар хотел сказать отцу, все остались позади, у отца. Для старшего брата осталась только грусть, и Стимар только грустно вздохнул.

-- Отец не видел волкодлака. Ты тоже не видишь, брат,-- нехотя, через силу,