Дети Бога - Мэри Расселл

— Прости! — произнес он наконец. — Прости! Я не знаю, что здесь происходило, и не претендую понять, через что ты прошла…

— Спасибо. Рада это слышать…

— Но, София, я знаю, что это такое: быть предметом потребления, — сказал Эмилио, перебивая ее — и знаю, что это такое: быть уничтоженным. Я также знаю, что значит быть несправедливо обвиненным, и — Боже, помоги мне — я знаю, что значит быть виновным…

Он замолчал, отвернувшись, но затем посмотрел ей в глаза и сказал:

— София, я ел плоть руна, причем по той же причине, что и джанада: потому что был голоден и хотел жить. И я убил — я убил Аскаму, София. Я не желал ее смерти, но я хотел убить, я хотел, чтобы кто-то умер и я смог бы освободиться — Так или иначе. Так что, как видишь, — сказал Эмилио с бледной улыбкой, — я последний человек, который вправе судить других! И я допускаю, что джана'ата, с которыми ты сражалась, заслуживали того, что на них свалилось! Но, София ты не можешь позволить руна убить их всех! Они заплатили за свои грехи…

— Заплатили за свои грехи! — Не веря ушам, София встала и прошла несколько шагов, согнувшись и хромая из-за скрюченного позвоночника.

— Они исповедались тебе, святой отец? И ты их простил, просто потому, что они об этом попросили? — спросила она; презрительно скривив губы. — Но некоторые грехи не могут быть отпущены! Некоторые вещи непростительны…

— Думаешь, я этого не знаю? — заорал он, отвечая гневом на гнев. — Мне больше никто не исповедуется! Я больше не священник, София. И прилетел сюда вовсе не затем, чтобы тебя судить. И даже не затем, чтобы тебя спасти! Я прилетел потому, что был избит до бесчувствия и похищен людьми Карло Джулиани. Изрядную часть полета я провел, находясь под действием наркотика, а все, чего хочу прямо сейчас, это улететь обратно, дабы выяснить, жива ли еще женщина, на которой я едва не женился семнадцать лет назад…

София уставилась на него, но теперь Эмилио не опустил взгляд.

— Ты сказала, будто знаешь, что случилось со мной в Галатне, но, София, ты не знаешь худшего: я оставил священство, ибо не могу простить того, что со мной там случилось. Я не могу простить Супаари, который сделал мне вот это, — сказал он, вскинув кисти. — Не могу простить Хлавина Китери и сомневаюсь, что когда-либо смогу. Они научили меня ненавидеть, София. Ирония судьбы, не правда ли? Мы услышали песни Китери и рискнули всем, чтобы сюда прилететь, приготовившись любить тех, кого встретим, и учиться у них! Но когда Хлавин Китери встретил одного из нас… Он посмотрел на меня, и все, что он подумал…

Эмилио отвернулся от нее, задыхаясь, но затем вновь повернулся к Софии и, выдерживая ее нелегкий взгляд, произнес тихим от гнева голосом:

— Он посмотрел на меня и подумал: «Как мило! Такого у меня еще не было».

— Это в прошлом, — отрезала София, побледнев.

Но он знал, что это не так, даже для нее, даже после всех этих лет.

— Ты трудишься, — сказала она. — Концентрируешься на досягаемой цели…

— Да, — согласился Эмилио с готовностью, сразу. — И считаешь одиночество добродетелью. Называешь его самодостаточностью, верно? Говоришь себе, что тебе ничего не нужно, что больше никогда не захочешь впустить кого-либо в свою жизнь…

— Отгородись от этого!

— Думаешь, я не пытался? — воскликнул он. — София, я складывал камни снова и снова, но в этой стене их больше ничто не скрепляло! Даже гнев. Даже ненависть. Я измучен ненавистью, София. Я устал от нее!

Гроза надвинулась вплотную, а молнии сверкали пугающе близко, но Эмилио было на это плевать.

— Я ненавидел Супаари ВаГайджура, Хлавина Китери и шестнадцать его друзей, но… похоже, я не могу ненавидеть в совокупности, — прошептал он, бессильно уронив руки. — Этот единственный островок чистоты во мне все еще живет, София. Сколько бы я ни злобствовал на отцов, я не могу ненавидеть их детей. И тебе тоже не следует, София. Ты не можешь ради справедливости убивать невинных.

— Нет, — бросила она, снова уходя в себя. — Там нет невинных.

— Если я найду десятерых, ты ради них пощадишь остальных?

— Не морочь мне голову, — сказала София, делая жест носильщикам.

Сделав шаг, Эмилио встал между ней и креслом.

— Несколько дней назад я помог родиться малышу джана'ата, — сообщил он, преграждая ей путь. — Кесарево сечение. Я сделал, что смог. Мать умерла. Я хочу, чтобы ее малыш жил, София. В эти дни так чертовски мало того, в чем я уверен, но вот это я знаю точно: я хочу, чтобы ее малыш жил.

— Прочь с дороги, — прошептала она, — или я позову охрану.

Эмилио не двинулся с места.

— Сказать тебе, как зовут старшую сестру этого малыша? — спросил он весело. — Софи'ала. Прелестное имя.

Он следил за ее реакцией и, увидев, как ее голова дернулась, точно от удара, безжалостно продолжал:

— Мать младенца звали Ха'аналой. Ее последние слова были о тебе. Она сказала: «Отведите детей к моей матери»; Она хотела, чтобы мы отправили их в Гайджур! Нечто вроде крестового похода детей. Я этого не сделал. Не исполнил ее последнего желания, София, потому что побоялся ответственности за жизнь еще каких-нибудь детей. Но она была права: эти дети никогда никого не убивали и не обращали в рабство. Они невинны совершенно так же, как дети вакашани, которых резали на наших глазах.

Дождь начался: тяжелые капли, теплые, точно слезы, — а ветер шумно хлестал по ткани палатки, почти заглушая его слова.

— София, я буду гарантом этих детей и их родителей. Пожалуйста. Позволь жить им и всему хорошему, что они делают: музыке, поэзии, порядочности, на которую они способны… Это сделает тебе честь, — сказал Эмилио уже в отчаянии, принимая ее молчание за отказ. — Если они снова убьют, я стану козлом отпущения. Все грехи на мне. Я останусь здесь, и если они снова убьют, тогда казните меня и дайте им еще один шанс.

— Ха'анала мертва? — Эмилио кивнул, стыдясь плакать тогда, когда следовало бы горевать Софии.

— Ты хорошо ее учила, София, — сказал он срывающимся голосом. — По всем отзывам, она была замечательной женщиной. Ха'анала основала в горах нечто вроде утопической общины. Она была обречена — как и все утопии. Но Ха'анала пыталась! Все три наших вида жили там вместе, София: руна, джана'ата, даже Исаак. Ха'анала их учила, что каждая душа — это маленькое отражение Бога и что убивать грешно, потому что, когда отбирается жизнь, мы теряем уникальное откровение божественной природы.

Эмилио снова замолчал, едва способный произносить слова.

— София, один из священников, с которыми я прилетел, он считает, что твоя приемная дочь — нечто вроде Моисея для своего народа! Потребовалось сорок лет, чтобы выжечь из израильтян рабство. Что ж, возможно, джана'ата нуждаются в сорока годах, чтобы выжечь из себя господство!

Отвечая на ее потрясенный взгляд, он беспомощно пожал плечами:

— Я не знаю, София. Может быть, Шон несет чушь. Возможно, Авраам был психом, а вся его семья старадала шизофренией. Может, Иисус был просто еще одним сумасшедшим евреем, слышавшим голоса. А может, Бог существует, но он злой или глупый, и поэтому столь многое кажется безумным и несправедливым! Это неважно, — крикнул Эмилио, стараясь, чтоб его было слышно сквозь гул дождя. — Это действительно не имеет значения. Мне теперь начхать на Бога, София. Все, что я знаю наверняка: я хочу, чтобы малыш Ха'аналы жил…

София вышла в дождь, чей нестихающий шум заглушал все иные звуки. Долгое время она стояла под ливнем, слушая его шипящий грохот, ощущая, как он колотит по ее плечам, пробивается сквозь волосы, стекает по морщинистому лицу.

Эмилио молча ждал, пока София вернется из тех далей, куда ее занесла память. Промокшая и озябшая, она медленно прошла к своим носилкам и, опираясь на его руку, взошла к креслу и села.

Начальное неистовство грозы прошло, дождь теперь выстукивал ровную дробь, и какое-то время они просто смотрели на ландшафт, заливаемый водой. Затем София коснулась плеча Эмилио, и он повернулся к ней. Потянувшись, она осторожно положила ладонь на отпечаток, который оставила несколько минут назад, затем приподняла локон его волос.

— Ты поседел, старик, — сказала София. — Ты выглядишь даже хуже меня, а я выгляжу ужасно.

Его ответ прозвучал чопорно, но покрасневшие глаза улыбались.

— Тщеславие не числится среди моих недостатков, но будь я проклят, мадам, если буду стоять тут и сносить оскорбления.

Однако не сдвинулся с места.

— Когда-то я тебя любила, — сказала она.

— Я знаю. Я тоже тебя любил. Не уходи от темы.

— Ты собирался жениться?

— Да. Я оставил священство, София. Я порвал с Богом.

— Но Он с тобой не порвал.

— Очевидно, нет, — устало согласился Эмилио. — Или меня преследует полоса невезения космического масштаба. — Он подошел к краю тента, чтобы смотреть на дождь. — Знаешь, я даже сейчас думаю: может, все это — дурная шутка? Этот младенец, о котором я так беспокоюсь? Возможно, он вырастет в злобного ублюдка, и все будут жалеть, что он не умер во чреве матери, а я войду в историю Ракхата как Сандос-Дурак, который спас ему жизнь! — Безвольно свесив кисти, заключенные в скрепы; он фыркнул, потешаясь над своим смехотворным могуществом. — А может, он станет лишь еще одним несчастным клоуном, делающим все, что в его силах, и старающимся пореже ошибаться.