Дети Бога - Мэри Расселл

— Хозеи тоже видит отчетливо, но он более утонченный. Когда Хозеи говорит, я слушаю внимательно.

— А черноволосый? — спросила теперь Суукмел, потому что новые схватки лишили Ха'аналу голоса.

Сандос вдохнул полную грудь воздуха и медленно его выпустил.

— Дэнни, — произнес он, а остальные ждали, какой он выберет язык. — Он будет вам полезен, — сказал Сандос на к'сане. — Из опыта своего народа Дэнни хорошо знает то, с чем столкнулись джана'ата, и очень хочет вам помочь. Но он — человек идеалов и иной раз ведет себя согласно им, а не морали.

— Что делает его опасным, — заметила Суукмел.

— Да, — согласился Сандос.

— А тот, кто поет? — спросила Ха'анала. — Тоже похож на джана'ата. Он поэт?

Улыбнувшись, Сандос продолжил на руандже:

— Нет, Нико не поэт, но он ценит работу поэтов, а его голос делает ее красивее. — Взглянув на Тият, он произнес, тщательно выбирая слова: — Нико больше похож на деревенского рунао, которым может легко управлять любой, обладающий могуществом.

Он помолчал, а трое джана'ата тем временем обменялись взглядами.

— Нико тоже может быть опасен, но сейчас я ему доверяю. И в любом случае, с вами он не останется, — сказал Сандос. — Он — член торговой группы, которая пробудет на Ракхате не дольше, чем потребуют дела. Но остальные хотели бы тут остаться, дабы помогать вам и учиться у вас, — если вы разрешите.

— А ты, Сандос? — спросил Рукуэи. — Ты останешься или улетишь?

Сандос не ответил, потому что Ха'анала, закрыв глаза, склонилась над своим животом и издала сдавленный крик, на который тотчас прибежал Шетри. Когда она снова смогла дышать, то прошептала:

— Все будет хорошо. Я не боюсь.

Когда свет померк, отступила и боль. Внимание Ха'аналы — мерцало, точно огонь, который грел ее и освещал ночь, но она продолжала прислушиваться к тихому разговору поблизости, удивляясь голосу Сандоса, столь непохожему на голос Исаака, — не громкий и запинающийся, но мягкий и музыкальный; высота его тона поднималась и падала, модуляции варьировались, перетекая из одной в другую. Ха'анала забыла, что земляне могут вот так говорить, и ощутила печаль при мысли о годах, прошедших с тех пор, когда она в последний раз слышала голос Софии.

Захлестнутая скорбью, Ха'анала горевала о прошлом, а также о будущем, которого никогда не узнает, ибо она уже поняла, что умрет, — не с зыбким теоретическим осознанием того, что она смертна, но с ощущаемой телом уверенностью, что смерть придет за ней очень скоро. К своему удивлению, Ха'анала спала, ненадолго пробуждаясь при каждой мускульной волне и сознавая, что всякий раз, возвращаясь к жизни, она черпает из убывающего источника. Один раз Ха'анала очнулась от сна и в темноте произнесла:

— Когда я умру, отведите детей к моей матери.

Вслед за потрясенным молчанием раздался успокаивающий шепот, но она прибавила:

— Сделайте, как прошу. Напомните ей про Авраама. Ради десяти…

Сказав это, Ха'анала вновь погрузилась в забытье.

На рассвете ее вернуло в реальность рычание мужа. Она находилась в доме, но холода не чувствовала, укрытая одеялами, подобных которым никогда не видела. Не шевелясь, Ха'анала могла видеть через дверь призрачный ландшафт, смягченный туманом.

— Нет! Я не разрешаю! — настойчиво говорил Шетри. — Как ты мог подумать о таком!

— Значит, сдаешься? — услышала она голос чужеземца, чей хриплый обвиняющий шепот разносился далеко в неподвижном рассветном воздухе. — Ты потеряешь их обеих…

— Прекрати! — крикнул Шетри и отвернулся от Шаана, зажав уши. — Я не хочу слушать!

Закрыв глаза, Ха'анала слушала, как Рукуэи объясняет, почему она должна умереть; его слова доносились обрывками: «Нет помощи… необходимо… предотвратить поколения от страданий в будущем… большее благо…»

Следующий голос Ха'анала не узнала, но, возможно, это сказал Хозеи:

— Причина не в патологии, а в слабости, вызванной голоданием!

— Шетри, я думаю, ты прав и Ха'анала умрет, — ровным голосом произнес Сандос. — Я думаю, что Шаан ошибается. Процедура, которую он хочет попробовать, убьет Ха'аналу. Никто из нас не специалист — мы не знаем, как сохранить жизнь матери, и я думаю, что Ха'анала слишком слаба, чтобы это пережить. Мне жаль. Мне очень, очень жаль. Но… когда такое случается у нас, ребенок иногда живет в течение очень короткого времени после того, как умирает мать. Пожалуйста… пожалуйста, если ты разрешишь, то мы, возможно, спасем хотя бы ребенка.

— Как? — твердым голосом спросила Ха'анала. — Как вы спасаете ребенка?

Она видела в проеме силуэт чужеземца, черный на сером, а затем он очутился возле нее, стоя на коленях и сложив на бедрах свои кисти, заключенные в странные механизмы.

— Сипадж, Ха'анала, кое-кто полагает, что после того, как ты уйдешь, ребенок будет жить еще несколько минут. Потребуется разрезать твое тело и вынуть дитя.

— Осквернение, — снова прошипел Шетри, нависнув над ними обоими. — Нет, нет, нет! Если… Я не хочу этого ребенка! Не сейчас, не таким способом! Ха'анала, пожалуйста…

— Спаси, что сможешь, — сказала она. — Слушай меня, Шетри. Спаси, что сможешь!

Но он не соглашался, И теперь спорила Суукмел, Софи'ала вопила, а чужеземцы…

Внезапно Ха'анала поняла, что это такое: быть Исааком и слышать внутри себя музыку, заглушаемую шумом.

— Убирайся, Шетри, — устало велела она, уйдя уже слишком далеко, чтобы выносить фиерно, слишком обессиленная, чтобы быть доброй или тактичной. — Все ВЫ: оставьте меня одну!

Но, потянувшись, сомкнула когти вокруг руки Сандоса, вцепившись накрепко.

— Ты не уходи, сказала Ха'анала. — Останься.

Когда все ушли, она сказала медленно, на языке молитвы:

— Спаси, что сможешь.

В течение следующих девяти часов Эмилио, исполняя все, о чем она просила, стараясь облегчить ее муки всеми возможными способами. Получив заверения, что для ребенка есть надежда, Ха'анала собралась с силами, и Эмилио позволил себе поверить, что она выкарабкается. Стыдясь, что поддался панике, он какое-то время был сильнее всего озабочен тем, как извиниться перед Шетри — за то, что нагнал страху на и так перепуганного отца, потерявшего двух детей.

Но роды все длились и длились. Ближе к финалу Ха'анала жаловалась на жажду, и Эмилио пытался ее напоить, но она ничего не могла удержать. Вынырнув из убогой каменной хижины, он попросил льда, но небольшой ледник меж двумя ближними вершинами находился слишком далеко, чтобы от него был прок. Сбегав к катеру, Джон принес свою старую и мягкую рубашку; пропитав ее водой, он скрутил ткань в подобие соски и передал Эмилио, который предложил рубашку Ха'анале. Она всосала таким способом жидкость, и ее не стошнило, поэтому какое-то время Эмилио просто макал ткань в воду, снова и снова, пока Ха'анала не напилась.

— Кое-кому нравится Звук твоего голоса, — сказала она, закрыв глаза. — Говори со мной.

— О чем?

— О чем угодно. Уведи меня куда-нибудь. Расскажи о своем доме. О людях, которых ты там оставил.

Поэтому он поведал ей о Джине и Селестине, и ненадолго они замолчали, сперва с улыбкой думая о своенравных малышках, затем пережидая, пока пройдут очередные схватки.

— Селестина. Красивое имя, — сказала Ха'анала, когда схватки отпустили. — Похоже на музыку.

— Это имя произошло от слова, обозначающего небеса, но так же называют музыкальный инструмент, звучащий, словно хор серебряных колокольчиков, — ответил он. — Сипадж, Xa'анала, как назовем младенца?

— Это решать Шетри. Расскажи про Софию в молодости.

Когда он промедлил, Ха'анала, открыв глаза, сказала:

— Не надо. Раз трудно, не надо! Пусть будет легко, пока не придет самое тяжелое. Что ты любил, когда был ребенком?

Ему было стыдно, что подвел ее и Софию, но он обнаружил, что с увлечением описывает Ла-Перлу и друзей своего детства, вновь окунувшись в старые страсти и простые радости: жесткий, шлепок мяча в изношенную перчатку, стремительная дуга ко второй базе, крученый бросок в первую для двойной игры. Ха'анала поняла очень мало, но она знала радость движений и сказала ему об этом в коротких, задыхающихся фразах.

Эмилио помог ей выпить еще немного воды.

— Хочется музыки, — попросила Ха'анала, когда смогла говорить. — Может, ваш Нико споет?

Нико пел долго, сидя в косых лучах света: арии, неаполитанские любовные песни, церковные гимны, выученные им в сиротском приюте. Умиротворенная, больше не чувствуя жажды, Ха'анала сказала еще раз:

— Отведите детей к моей матери!

Затем она заснула; Нико продолжал петь. Сам измучившись, Эмилио тоже задремал, а проснулся к песне, самой красивой из всех, какие он когда-либо слышал. Немецкая, подумал Эмилио, хотя на этом языке знал всего несколько слов. Это неважно, осознал он, оцепенев. Мелодия была сразу всем: податливая и безмятежная, взмывающая, точно душа в полете, послушная некоему тайному закону…