Молодая гвардия - Александр Фадеев

Немного пониже на ступеньках этой лестницы стояли Фельднер, заместитель Швейде, обер-лейтенант Шприк и зондерфюрер Сандерс в своих трусиках. Еще ниже - начальник полиции Соликовский и бургомистр Стаценко, очень солидный, пьяный с утра, в определенный час аккуратно шагавший с зонтиком по грязи в городскую управу и так же аккуратно возвращавшийся из нее, будто он действительно чем-то управлял. А на самом низу лестницы находился унтер Фенбонг со своими солдатами, и они-то всё и делали.

Как бесприютен и несчастен был любимый шахтерский городок, когда хлынули октябрьские дожди! Весь в грязи, без топлива, без света, лишенный заборов, с вырубленными палисадниками, с выбитыми окнами в пустых домах, из которых вещи были выкрадены проходящими солдатами, а мебель - чинами немецкой администрации, обставлявшими свои квартиры. Люди не узнавали друг друга, встречаясь, - так все исхудали, обносились, прожились. И бывало, даже самый простой человек внезапно останавливался посреди улицы или просыпался ночью в постели от мысли: "Да неужели все это правда? Не сон ли это? Не наваждение? Уж не сошел ли я с ума?"

И только вдруг неизвестно откуда возникшая на стенке дома или на телеграфном столбе маленькая, мокрая от дождя листовка, обжигавшая душу огненным словом "Сталинград", да грохот очередного взрыва на дороге вновь и вновь говорили людям: "Нет, это не сон и не наваждение, это правда. И борьба идет!"

В один из таких дней, когда крупный осенний дождь с ветром лил уже несколько суток, Любка была доставлена из Ворошиловграда немецкой серой машиной низкой посадки, и молодой лейтенант, немец, выскочив первым, подержал ей дверцу и откозырял, когда она, не оглядываясь, с чемоданчиком в руке взбежала на крыльцо родного дома.

На этот раз Евфросинья Мироновна, мать ее, не выдержала и, когда они ложились спать, сказала:

- Ты бы поостереглась, Любушка... Простые люди, знаешь, что говорят? "Больно она к немцам близка..."

- Люди так говорят? Это хорошо, это, мамочка, мне даже очень удобно, сказала Любка, засмеялась и уснула, свернувшись калачиком.

На другое утро Ваня Земнухов, узнавший об ее приезде, почти бегом пронесся на длинных ногах громадным пустырем, отделявшим его улицу от "Восьмидомиков", и в грязи по колено, окоченевший от дождя, вскочил в большую горницу к Шевцовым, даже не постучавшись.

Любка одна-одинешенька, держа перед собой в одной руке маленькое зеркальце, а в другой то поправляя свои нерасчесанные, развившиеся локоны, то оглаживая у талии простое зеленое домашнее платьице, ходила по диагонали по комнате босиком и говорила примерно следующее:

- Ах ты, Любка-Любушка! И за что так любят тебя мальчишки, я просто не понимаю... И чем же ты хороша собой? Фу! Рот у тебя большой, глазки маленькие, лицо неправильное, фигурка... Ну, фигурка, правда, ничего... Нет, фигурка определенно ничего... А так, если разобраться... И хотя бы ты гналась за ними, а то ведь совершенно нет. Фу! Гнаться за мальчишками! Нет, я просто не понимаю...

И, склоняя перед зеркальцем голову то на один бок, то на другой, потряхивая кудрями, она, звонко отбивая босыми ногами, пошла чечеткой по диагонали комнаты, напевая:

Любка-Любушка,

Любушка-голубушка...

Ваня, с невозмутимым спокойствием наблюдавший за ней, посчитал, что пришло время кашлянуть.

Любка, не только не растерявшись, а приняв скорее выражение вызывающее, медленно опустила зеркало, повернулась, узнала Ваню, сощурила голубые глаза и звонко рассмеялась.

- Судьба Сережки Левашова мне совершенно ясна, - сказал Ваня глуховатым баском, - ему придется добывать тебе черевички у самой царицы...

- Ты знаешь, Ваня, это просто удивительно, я даже тебя больше люблю, чем этого Сережку! - говорила Любка с некоторым все же смущением.

- А я так плохо вижу, что, откровенно говоря, мне все девушки кажутся на одно лицо. Я различаю их по голосу, и мне нравятся девушки с голосами низкими, как у дьякона, а у тебя, понимаешь, он как-то колокольчиком! невозмутимо говорил Ваня. - У тебя дома кто есть?

- Никого... Мама у Иванцовых.

- Присядем. И отложи зеркало, чтобы меня не нервировать... Любовь Григорьевна! За своими повседневными делами задумывалась ли ты над тем, что близится двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции?

- Конечно! - сказала Любка, хотя, по совести сказать, она об этом просто забыла.

Ваня склонился к ней и что-то шепнул ей на ухо.

- Ах, здорово! Вот молодцы-то! Придумали чего! - И она от всего сердца поцеловала Ваню прямо в губы, и он чуть не уронил очки от смущения.

- ...Мамочка! Тебе приходилось в жизни красить какие-нибудь носильные вещи?

Мать смотрела на Любку не понимая.

- Скажем, была у тебя белая кофточка, а ты хочешь, чтобы она стала... синяя.

- Как же, приходилось, доню.

- А чтоб была красная, тоже приходилось?

- Да это и все равно, какая краска...

- Научи меня, мамочка, может быть, я себе что-нибудь покрашу.

- ...Тетя Маруся, тебе не приходилось перекрашивать одежду из одного цвета в другой? - спрашивал Володя Осьмухин у своей тетки Литвиновой, жившей с детьми в домике неподалеку от Осьмухиных.

- Конечно, Вова, приходилось.

- Ты не могла бы мне покрасить в красный цвет две-три наволочки?

- Они же, бывает, очень красятся, Вовочка, у тебя будут щеки красные и уши.

- Нет, я не буду на них спать, я их буду днем надевать, просто для красоты...

- ...Папа, я уже убедился, что ты прекрасно делаешь краски не только для дерева, а даже для металла. Не можешь ли ты покрасить в красный цвет одну простыню? Понимаешь, опять просят меня эти подпольщики: "Дай нам одну красную простыню". Ну, что ты им скажешь! - так говорил Жора Арутюнянц отцу.

- Покрасить можно. Но... все-таки простыня! А мама? - с опаской отвечал отец.

- В конце концов уточните между собой вопрос, кто из вас главный в доме - ты или мама? В конце концов!.. Вопрос ясен: нужна абсолютно красная простыня...

После того как Валя Борц получила записку от Сережки, Валя никогда не заговаривала с ним об этой записке, и он никогда не спрашивал ее. Но с того дня они были уже неразлучны. Они стремились друг к другу, едва только занимался день. Чаще всего Сережка первый появлялся на Деревянной улице, где не только привыкли к худенькому пареньку с жесткой курчавой головой, ходившему босиком даже в эти холодные дождливые дни октября, а полюбили его - и Мария Андреевна и особенно маленькая Люся, хотя он большей частью молчал в их присутствии.

Маленькая Люся даже спросила однажды:

- Почему вы так не любите ходить в ботинках?

- Босому танцевать легче, - с усмешкой сказал Сережка.

Но после того он уже приходил в ботинках, - он просто не мог найти времени, чтобы их починить.

В один из дней, когда среди молодогвардейцев внезапно пробудился интерес к окраске материи, Сережка и Валя должны были, уже в четвертый раз, разбросать листовки во время киносеанса в летнем театре.

Летний театр, в прошлом клуб имени Ленина, помещался в дощатом высоком длинном здании с неуютной, всегда открытой сценой, перед которой в дни сеансов опускалось полотно. Люди сидели на некрашеных длинных скамьях, врытых в землю, - уровень их повышался к задним рядам. После занятия Краснодона немцами здесь демонстрировались немецкие фильмы, большей частью военно-хроникальные; иногда выступали бродячие эстрадные труппы с цирковыми номерами. Места в театре были не нумерованы, входная плата одинакова для всех; какое место занять, зависело от энергия и предприимчивости зрителя.

Валя, как всегда, пробралась на ту сторону зала, ближе к задним рядам, а Сережка остался по эту сторону от входа, ближе к передним. И в тот момент, как потух свет и в зале еще шла борьба за места, они веером пустили листовки в публику.

Раздались крики, взвизгивания. Листовки расхватали. Сережка и Валя сошлись в обычном условном месте, возле четвертого от сцены столба, подпиравшего здание. Народу, как всегда, было больше, чем мест. Сережка и Валя остались среди зрителей в проходе. В тот момент, как из будки на экран пал синий с искрами, пыльный конус света, Сережка чуть тронул локтем локоть Вали и указал глазами левее экрана. Закрывая всю эту часть сцены, с верхней рампы свисало большое темно-красное, с белым кругом и черной свастикой посредине, немецко-фашистское знамя, оно чуть колыхалось от движения воздуха по залу.

- Я - на сцену, а ты выйдешь с народом, заговоришь с билетершей... Если пойдут зал убирать, задержи - хоть минут на пять, - шепнул Сережка Вале на ухо.

Она молча кивнула головой.

На экране, поверх немецкого названия фильма, возникла, белыми буквами, надпись по-русски: "Ее первое переживание".

- Потом к тебе? - спросил Сережка с некоторой робостью.

Валя кивнула головой.

Едва потух свет перед последней частью, Сережка отделился от Вали и исчез. Он исчез бесследно, как мог исчезать только один Сережка. Нигде в проходах, где стояли люди, не заметно было никакого движения. Все-таки ей любопытно было, как он сделает это. Валя стала продвигаться ближе к выходу, не спуская глаз с маленькой дверцы справа от экрана, через которую Сережка только и мог незаметно проникнуть на сцену. Сеанс кончился. Публика с шумом повалила к выходу, зажегся свет, а Валя так ничего и не увидела.