Страсти ума, или Жизнь Фрейда - Ирвинг Стоун

Когда он продолжал нажимать на Бернгейма в поиске ключа, доктор отвечал терпеливо:

– Скажем, что человеческий мозг подобен большой зеленой лужайке, на траве которой рассыпаны тысячи шаров. Я бросаю шар в виде убеждения или команды. Он нацелен на шар, перекрывающий доступ к воротам. Я отбиваю тот, другой шар в сторону. Мое убеждение теперь командует. Я заменил галлюцинаторную идею пациента командой, что боль, контрактура, позыв к рвоте, состояние подавленности исчезнут. Видите, господин Фрейд, идеи являются физическими объектами, столь же осязаемыми, как кегельбанные шары. Мы, врачи, должны обладать надлежащим умением выводить из действия шары, вызывающие галлюцинации.

Зигмунд встал, прошелся до двери и обратно, провел пальцем между тугим воротником и шеей. Стараясь сдержать возбуждение, он сказал:

– В Вене ведется работа, о которой должны знать вы и доктор Льебо. Разрабатывается новый инструмент терапии, впервые использованный доктором Йозефом Брейе–ром и подтвержденный мной в прошлом году. Могу ли я пригласить вас на ужин завтра?

В ресторане «Станислав», расположенном на одной из основных деловых улиц Нанси, столы были накрыты клетчатыми скатертями, каждый стол с лампой отделялся от других высокой деревянной перегородкой. Два врача, сидевшие напротив него, ели с аппетитом; Зигмунд слегка прикоснулся к еде, полный желания рассказать о «лечении речью» под гипнозом, найти объяснение диалога между пациентом и врачом. Ни Бернгейм, ни Льебо не проявляли интереса к его словам. В момент, когда Зигмунд анализировал обращение Брейера с подавленной в прошлом, а затем раскрывшейся памятью фрейлейн Берты, он почувствовал, что оба собеседника ушли в себя, они его не слышали.

Бернгейм вежливо сказал:

– Дорогой господин Фрейд, для нас это бесполезно. Как я разъяснял, мы занимаемся истерией и изгоняем ее с помощью контрвнушения. Нам нужно знать лишь проявления. Мы действуем успешно! Это единственная задача и долг врача. Мой друг доктор Льебо, будучи молодым, отказался стать священником; я полагаю, что даже сейчас у него нет вкуса к исповедям.

Зигмунд упал духом. Врачи поблагодарили его за прекрасный ужин и разошлись по домам. Шагая по крутой улице мимо внушительных государственных зданий, он размышлял: «Точное повторение реакции Шарко. Он говорил: «Нет, здесь нет ничего интересного». Но интересное есть! Я убежден в этом. Почему пионеры вроде Шарко, Льебо и Бернгейма отказываются заглянуть через открытые двери в видение другого человека? Почему они останавливаются, когда подходят к конечной точке своей собственной революции?»

6

Одной из проблем, с которой он столкнулся при возвращении из Нанси, было то, что никто не одобрял его поездку туда, даже Брейер.

– Но, Йозеф, почему ты не сказал мне об этом до того, как я уехал, а говоришь задним числом?

– Остановило бы тебя это?

– Нет.

– Именно поэтому.

Что касается Мейнерта и медицинского факультета, то его поездка в Нанси встретила явно негативное отношение. Его коллеги по Институту Кассовица открыто не высказывали неодобрения, хотя и полагали, что он сам завел себя в тупик. В результате ему было не с кем обсудить этот период своей работы. Он написал Вильгельму Флису в Берлин, что начинает ощущать изоляцию и что в Вене нет никого, кто мог бы научить его чему–нибудь.

Он стал регулярно писать Флису как другу и доверенному лицу, которому можно раскрыть свои сокровенные мысли. Флис был восприимчивым, отвечал ободряющими и воодушевляющими письмами. Зигмунд признался Флису, что хотел бы заняться исключительно лечением невроза, но в настоящее время у него нет ни одного такого больного. Он работает неврологом, занимаясь недомоганиями соматического происхождения, а также домашним врачом в своем районе, подлечивая мокрые носы и случаи недержания мочи. Его вновь приобретенное искусство гипноза приходится отложить в сторону. Он прекрасно отдохнул с Мартой в Земмеринге после первой разлуки в их супружеской жизни; ее беременность протекает хорошо; его дочь вырастает в очаровательного ребенка. Он полностью счастлив в своей семейной жизни, однако, поскольку лишен того, что профессор Нотнагель определил как «богатый исходный материал», его творческая деятельность заглохла.

Впервые, с тех пор как профессор зоологии Карл Клаус направил его в Триест изучать половые железы угря, он чувствует, что не ведет исследовательских и потенциально ценных экспериментов. Он вспомнил свою страстную исповедь Марте в лесу над Медлингом:

– Чистая наука – самая вдохновляющая работа, которую может предложить мир и которая приносит истинное удовлетворение, ведь каждый день узнаешь что–то новое о живых организмах.

И вот спустя всего семь лет он оказался скованным в своих попытках испытывать, экспериментировать, открывать. Он стал простым частнопрактикующим врачом. Сидя за своим столом в приемной с фотографиями восхищавших его знаменитых людей, которые висели у черной кушетки для осмотра пациентов, он думал с горечью о себе, что стал таким же, как любой врач. Трудность с изучением подсознательного заключалась в том, что, если исследователь не прикреплен к крупному госпиталю, Городской больнице, Сальпетриеру или медицинскому факультету Нанси, он обречен на длительный период выжидания, не зная моря, которое надлежит переплыть, Тибетских хребтов, которые надо покорить, пустыни Сахары, в которой надо выжить.

Он поклялся, что не допустит, чтобы Марта почувствовала горечь, источаемую всеми его порами. Виноват он, а не она. Он не сумел найти творческую нишу для себя. Не отдалился ли от него Йозеф Брейер, потому что оказались неосуществленными его большие ожидания, связанные с молодым протеже? Йозеф часто находил отговорки и отказывался от вечерней прогулки по Рингштрассе.

– Марта, не кажется ли тебе, что я слишком раним? Или же, возможно, Йозеф так занят?

– Матильда не изменилась, она говорит с той же любовью о тебе, когда мы вместе. Ты говоришь о жизненном цикле всех организмов, о его приливах и отливах. Дружба – также живой организм. Ныне ты женат, у тебя есть ребенок и частная практика. Любовь Йозефа к тебе не была в прошлом глубже и лучше, она была просто другой.

Он поблагодарил ее за здравый смысл и, успокоенный, провалился в беспокойный, наполненный видениями сон, каждую деталь которого он живо вспомнил утром.

Он не поддался отчаянию, а выбрал иной путь, начав исследование и составление двух пространных монографий: первой – об афазии; второй – о «Клиническом изучении одностороннего частичного паралича у детей» вместе с молодым другом Оскаром Рие, способным врачом–педиатром.