Собор - Измайлова Ирина Александровна

И он опять обнял ее, привлек к себе и стал горячо и жадно целовать.

Расстались они только поздно вечером.

А несколько дней спустя, когда он был на службе, Ирина Николаевна нежданно-негаданно пожаловала в особнячок на Мойке.

Огюст никогда не узнал, о чем они говорили, его жена и эта женщина, вновь поступившая вопреки правилам, своевольно и дерзко. Он мог только представлять себе, как стояли они по обе стороны порога гостиной, как смотрели в глаза друг другу, читая друг у друга в душе так ясно, будто то были листы бумаги с крупными черными строками…

Придя в этот вечер домой, он увидел Элизу за роялем, но она не играла, ее руки безвольно лежали на черной блестящей крышке.

— Анри, — тихо сказала она, — почему ты меня обманул?

Монферран почувствовал, что заливается краской и не может с собой справиться.

— Обманул? — переспросил он, отводя глаза в сторону.

— Ты не ездил в Москву. Впрочем, я это знала и так! — голос Элизы звенел, она с трудом подавляла гнев и отчаяние. — Но… я думала, ты раньше спохватишься, и я надеялась, ты скажешь мне потом. А сегодня госпожа Суворова была здесь, и…

— Она тебе сказала?! — закричал он, чувствуя, что пол уходит у него из-под ног.

Если бы в эту минуту он увидел Ирину, он мог бы ее убить.

— Ничего она не говорила, — твердо возразила мадам де Монферран, — но я сама все поняла. Послушай, скажи мне правду… ты ее полюбил? Да, Анри?

Этот прямой вопрос взорвал его, и он совершил вторую и последнюю ошибку.

— А если да? — его голос задрожал от ярости. — Почему бы и нет? Неужели ты веришь, что бывают мужчины, которые всю жизнь любят одну женщину?! Тебе сорок четыре года, Лиз, пора быть умней! Ты видишь, как я живу, как работаю? Ты можешь понять, что я устал? Это чувство вдохнуло в меня свежесть, молодость, если хочешь! Я не хотел, чтобы ты это знала, надеялся, что у тебя хватит выдержки не спросить, если ты и догадаешься… Но так нельзя! Нельзя! Я же не раб твой!

С этими словами он выбежал из комнаты и, велев заложить карету, уехал. Всю ночь он бесцельно катался по городу, уморив лошадей, кучера и выбившись из сил сам. К утру он придумал наконец, что сказать жене в свое оправдание, и поехал домой. Но Элизы дома не было. В гостиной хозяина встретила заплаканная Анна и подала ему записку, от которой его сразу бросило в жар и в холод.

«Прости меня, Анри, что я уезжаю не прощаясь, но мне очень-очень больно. Пойми это и не упрекай меня. Ты свободен. Я еду в Париж и буду ждать твоего решения. Если ты захочешь развода, приезжай. В Париже это легче будет сделать. Кое-что из драгоценностей я увезла, потому что у меня нет денег, а чтобы уехать без задержки, надо немало заплатить — это ты знаешь.

Прощай.

Элиза.»

Он отшатнулся, выронил листок бумаги. Ужас буквально ослепил его. Только один раз в жизни, двадцать три года назад, ему было так же невыносимо больно. Тогда он тоже получил ее письмо. Тогда он тоже ее предал… Но в то время их еще не связывала общая дорога, бедствия и радости в чужой стране, смерть ребенка, победы, поражения, полный цветущей сирени Летний сад и покрытая льдом Нева. Не было общей, прожитой одним дыханием жизни, единой судьбы; не было общего пути, на котором теперь слились их следы, после которого предательство стало недопустимо и непростимо…

— Когда она уехала? — чужим голосом спросил Огюст Анну.

— Часа четыре назад, еще затемно, — ответила экономка, всхлипнув.

— Где Алексей?

— Ушел куда-то тотчас, как она… Вы бы догнали ее, Август Августович!

— Догнать? — он посмотрел на Анну погасшими, сразу потонувшими в темных кругах глазами. — Догнать… А что толку? Где Алеша, а? Где он? Тоже, может, уехал?

— Вы с ума сошли! — послышался от дверей голос Алексея Васильевича, и тот появился перед хозяином в мокром от дождя пальто, в сбитой на бок фуражке, запыхавшийся и бледный.

— Вы с ума сошли, — повторил он сурово. — Куда я от вас уеду?

Огюст медленно повернулся и, выйдя из гостиной, двинулся к своему кабинету, не понимая, для чего он идет туда.

Алексей шел за ним и, когда Монферран попытался захлопнуть за собой дверь кабинета, решительно проскользнул следом.

Архитектор посмотрел на него насмешливо и жалобно и, подойдя к окну, тупо уставился на серый густой дождь.

— Может, правда, поедете, Август Августович? — тихо спросил Алеша. — Догоните ее, ей-же-ей!

— Не могу, — Огюст махнул рукой, не оборачиваясь. — Что я скажу ей? Солгу опять?

— Вот ведь что натворили! — голос управляющего задрожал, в нем послышались слезы. — Ну что ж вы как младенец, ей-богу! Неужели не поняли? Женщин-то много. И полюбят вас многие, как вас не полюбить… А иная и поймет, если душа большая… А вот прожить рядом с вами тенью вашей, да в вашем свете не померкнуть, а ярче разгореться; не остыть, а вас согревать много лет; и никем не быть, и всем быть для вас — так разве кто еще сможет? Я много читал про людей гениальных. Слава богу, знаю, как иные из них прожили… И много ли у кого был друг такой, такая возлюбленная? И как можно было ей сказать то, что вы сказали?! Вы ж как палач ее… и не топором, а пилой! Ах вы!

— Перестань… — глухо проговорил Огюст, прижимаясь лбом к холодному стеклу. — Не хочу слушать… Она вернется. Она не могла совсем уехать от меня. Вернется она.

— А если нет?

— Замолчи!!!

Этот день Монферран провел на строительстве, не делая в сущности ничего, не понимая, кто и что ему говорит, не читая бумаг, которые ему приносили показать или подписать. Если бы в этот день ему подсунули его собственный смертный приговор, он бы подписал его, не догадываясь, что подписывает.

Вечером, вновь забравшись к себе в кабинет, он в порыве бешенства и отчаяния написал записку госпоже Суворовой.

«Мадам, — говорилось в записке, — вы разбили мою жизнь. Ваш визит открыл правду моей жене, ибо она не глупее нас с вами, и она меня оставила. В сущности, я сам во всем виноват и вас винить не вправе, но после всего этого, как вы понимаете, мы не можем более видеться.

Благодарю вас за все и остаюсь вам признателен.

Огюст де Монферран»

Он отослал записку немедленно, невзирая на позднее время, а утром, проведя еще одну бессонную ночь, понял, как дико было это писать, как он будет выглядеть теперь и в глазах Ирины. Ему ничего не оставалось делать, как только одеться и поехать к госпоже Суворовой, чтобы извиниться и попросить забыть и о записке, и обо всем, что между ними произошло.

От усталости, от горя, от двух бессонных ночей его немного пошатывало, когда он поднимался по лестнице к квартире Ирины Николаевны. Если бы в эту минуту он увидел себя со стороны, он ужаснулся бы своего вида: его лицо было бледно, веки воспалены, вокруг глаз уже не круги, а целые озера мутной синевы, губы искусаны, волосы встрепаны и неуложены. Пожалуй, первый раз в жизни он позволил себе выйти на улицу в таком виде…

Горничная Соня открыла ему дверь и, ничего не спрашивая, сразу указала в сторону гостиной:

— Проходите, прошу вас!

И тут же он услышал смех и звенящие женские голоса. Один из них был голосом Ирины, а второй… Огюст узнал и его, но побоялся поверить. На какой-то миг у него явилась мысль, что он бредит.

Собравшись с духом, архитектор переступил порог знакомой комнаты и… прирос к полу.

На памятной ему старенькой софе, рядом, как старые приятельницы, сидели Ирина Николаевна и Элиза. Они оживленно болтали, но при его появлении разом замолчали и повернулись в его сторону.

— Доброе утро, мсье! — как ни в чем не бывало воскликнула Ирина. — Чему обязана в столь ранний час?

Монферран понял, что его ответ решит все, всю его судьбу. Элиза смотрела на него спокойно и выжидающе.

— Я пришел просить извинения за мою вчерашнюю записку, — сказал он, кланяясь, но не трогаясь с места. — Я написал глупые и дерзкие слова и хочу взять их назад, мадам. Мое намерение прекратить наши встречи не должно было выражаться такими словами…