Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

class="p1">Их поезд отправлялся в три часа два дня спустя. Они ждали Маккорда в квартире, где прожили два месяца и не оставили никакого следа, кроме шрамов от сигарет на столе. — Даже следа любви не оставили, — сказал он. — Той безумной, прелестной гармонии босых ног, торопящихся в полутьме к кровати, одежды, которая никак не хочет сниматься под спешащими руками. А только поскрипывание пружин матраца, предобеденное простатное облегчение супружеской пары с десятилетним стажем. Мы были слишком заняты; нам нужно было зарабатывать деньги, чтобы снимать комнату для проживания в ней двух роботов. — Появился Маккорд, и они отнесли вниз багаж, те две сумки с пожитками, с которыми уехали из Нового Орлеана, и машинку. Управляющий пожал им троим руки и выразил сожаление по поводу разрыва приятных для всех домашних уз. — Нас только двое, — сказал Уилбурн. — Среди нас нет гермафродитов. — Управляющий моргнул, правда, всего лишь раз.

— Ах, так, — сказал он. — Счастливого пути. Вы вызвали такси?

Маккорд приехал на машине, они вышли и расселись в ней под мягким сиянием малого серебра, остатков неонового света, под вспышками и отдышками меняющихся огней, у дверей вагона носильщик передал проводнику две сумки и машинку.

— У нас еще есть время, чтобы выпить, — сказал Маккорд.

— Вы с Гарри можете выпить, — сказала Шарлотта. — А я иду спать. — Она подошла к Маккорду и обняла его, не опуская головы. — Счастливо, Мак. — Маккорд наклонил голову и поцеловал ее. Она сделала шаг назад, повернулась; они смотрели, как она вошла в вагон и исчезла. И тогда Уилбурн понял, что Маккорд понимает, что никогда больше не увидит ее.

— Так как насчет выпить? — сказал Маккорд. Они пошли в привокзальный бар, отыскали там свободный столик, и вот уже снова сидели, как сидели столько раз раньше, дожидаясь Шарлотту, — те же самые пьяные лица вокруг, те же белые пиджаки официантов и барменов, те же поставленные горкой сверкающие бокалы, только кипящие емкости и остролист теперь отсутствовали. (Рождество, сказал как-то Маккорд, это апофеоз буржуазии, тот сезон, когда сверкающие сказочные Небеса и Природа, действуя хоть раз в согласии, провозглашают и утверждают нас всех мужьями и отцами под нашими шкурами, когда перед алтарем в форме позолоченной кормушки для скота человек может безнаказанно предаться оргии разнузданного сентиментального преклонения перед сказкой, которая завоевала западный мир, когда через прощение в течение семи дней богатые становятся еще богаче, а бедные еще беднее: отбелка, проведенная в обусловленную неделю, снова оставляет страницу девственно чистой для записи новой, а в это мгновение и лошадиноподобной — «Лошадь откуда-то взялась», — сказал сам себе Маккорд, — выстраданной мести и ненависти), официант подошел к ним, как подходил и раньше, — те же белые рукава, безликое, ничего не выражающее лицо, которое и не разглядишь толком.

— Пиво, — сказал Маккорд. — А ты что будешь?

— Лимонад, — сказал Уилбурн.

— Что?

— Я завязал.

— С каких это пор?

— Со вчерашнего вечера. Выпивка мне больше не по средствам.

Маккорд разглядывал его.

— Черт, — сказал Маккорд. — Принесите мне тогда двойную хлебную. — Официант ушел. Маккорд продолжал разглядывать Уилбурна. — Кажется, это вполне в твоем духе, — резко сказал он. — Послушай, я знаю, это совсем не мое дело. Но мне бы хотелось знать, что происходит. Здесь ты делал неплохие деньги, у Шарлотты была хорошая работа, у вас была приличная крыша над головой. И вдруг ни с того ни с сего ты срываешься с места, заставляешь Шарлотту бросить работу и мчаться в феврале бог знает куда, чтобы поселиться в забое шахты в Юте, где нет железной дороги или телефона, или даже нормального сортира, на зарплату…

— В этом-то все и дело. Именно поэтому. Я стал… — Он замолчал. Официант расставил бокалы на столе и ушел. Уилбурн поднял свой бокал с лимонадом. — За свободу.

— Я выпью, — хмыкнул Маккорд. — Но ты, вероятно, выпьешь за нее целую бочку, прежде чем увидишь снова хоть клочок свободы. И не содовой, а простой воды. И может быть, в местечке похуже этого. Потому что этот тип дерьмо. Я его знаю. Это же криминальный случай. Если на его могильной плите напишут о нем правду, то это будет не эпитафия, это будут выдержки из судебного процесса.

— Хорошо, — сказал Уилбурн. — Тогда за любовь. — Над входной дверью висели часы — вездесущий и механический лик, предостерегающий и бездушный; у него еще оставалось двадцать минут. Хотя для того, чтобы рассказать Маку о том, на осмысление чего мне потребовалось два месяца, потребуются две минуты, подумал он. — Я превратился в мужа, — сказал он. — Вот и все. И я даже не знал об этом, понял только, когда она сказала мне, что ей предложили остаться работать в магазине. Сначала мне приходилось следить за собой, одергивать себя каждый раз, когда у меня с языка готово было сорваться «моя жена» или «миссис Уилбурн», потом я обнаружил, что уже не первый месяц все время одергиваю себя, чтобы не произнести этих слов; а со дня нашего приезда с озера я даже дважды поймал себя на мысли: «я хочу, чтобы у моей жены было все самое лучшее», подумал это, как любой муж, приносящий по субботам домой конверт с получкой, муж, у которого коттедж в ближайшем пригороде полон всяких электрических цацек, облегчающих труд домохозяйки, а по утрам в воскресенье он поливает отутюженный, как скатерть, газон, который, может быть, станет его собственностью, если его не уволят или если в ближайшие десять дней его не переедет автомобиль, — обреченный на прозябание червь, слепой ко всем страстям и глухой к любой надежде, но даже не ведающий об этом, ничего не подозревающий о том покрытом мраком неизвестности, подспудном, безмерно жалком Бытии, пожирающем его. Я даже перестал стыдиться того, как зарабатывал деньги, даже для себя нашел оправдание тем историям, что писал; я стыдился их не больше, чем городской служащий, покупающий в кредит собственный домик, в котором его жена будет иметь все самое лучшее, стыдится знака своей службы — резиновой муфты для сливного бачка в сортире, которую он носит с собой. По правде говоря, мне почти стало приятно писать их, если даже забыть о деньгах, я чувствовал себя как мальчишка, никогда прежде не видевший льда, который днями напролет готов кататься на коньках, только-только научившись этому. И потом, начав писать их, я узнал, что понятия не имею о глубине безнравственности, на которую способна человеческая фантазия, которая всегда привлекает…

— Ты хочешь сказать, доставляет удовольствие, — вставил Маккорд.

— Да. Ну хорошо… Респектабельность. В ней вся причина. Некоторое время назад я обнаружил, что лень вскармливает