Кентавр - Элджернон Блэквуд

Однако Рустем не сомкнул глаз и почти все время молился. То и дело его рука тянулась к оружию, что лежало наготове на свернутой бурке, когда же занялся бледно-желтый рассвет и проступили очертания отдельных кустов самшита, он поднялся и раньше обычного начал разводить костер для утреннего кофе. Вскоре вершины на востоке зазолотились, а потом всю широкую долину залили золотые и серебряные лучи солнца. Тогда мужчины систематически осмотрели окрестности. Молча разглядывали они траву и кусты, но, конечно, никаких следов других путников, останавливавшихся на ночлег, не обнаружили. Да, собственно, и не надеялись найти. Земля была нетронута, кусты целехоньки.

Но оба знали: нечто, приходившее и укрытое ночью, по-прежнему где-то рядом…

И вот, двумя часами позже, они остановились в крохотном селении — кроме фермы только несколько сложенных из дикого камня хижин пастухов — запастись провизией, там-то О’Мэлли и увидел фигуру своего друга. Тот стоял в сотне ярдов от них среди деревьев и сам вначале показался деревом, таким неподвижным стоял он на опушке: мощный торс — ствол, а грива волос с бородой — крона. О’Мэлли смотрел на него почти минуту, прежде чем узнал. Великан абсолютно вписывался в пейзаж, словно его деталь, которая вдруг двинулась им навстречу.

В тот же миг из долины внизу поднялся порыв ветра и пронесся над ними с ревом, встряхнув буки и самшит, приведя в волнение золотистые азалии. Порыв миновал — и все стихло. На горы вновь опустилось мирное июньское утро.

Но покой нарушил вопль проводника, в котором звучал дикий ужас.

О’Мэлли повернулся было к Рустему объяснить, что вот перед ними причина ночного беспокойства коня, однако в глаза бросилось побелевшее как полотно лицо в обрамлении черных спутанных волос, крестьянин застыл как вкопанный. Рот его был открыт, руки подняты в защитном жесте. Рустем смотрел туда же, куда и он, но в следующую секунду уже рухнул на колени и принялся, закрыв глаза руками и стеная, отбивать поклоны в сторону Мекки. Вьюк, который он держал, упал набок, и оттуда на землю выкатились головки сыра, выпал мешок с мукой. Конь вновь протяжно заржал.

На мгновение ирландцу показалось, что кругом прокатилась волна, порыв движения. Сама поверхность Земли мягко подрагивала, словно в ответ на ласку ветра, вместе с миллионами листочков на деревьях, а в следующее мгновение все улеглось. Земля блаженно отдыхала.

Хотя неожиданность появления незнакомца могла напугать проводника, чьи нервы и без того были напряжены ночными событиями, тем не менее его дальнейшие действия, вызванные неподдельным ужасом, порядком удивили ирландца. Некоторое время Рустем молился, припав к Земле, приглушавшей его стоны и бормотание, потом вдруг вскочил и, глядя на О’Мэлли выпученными глазами, дико сверкавшими на совершенно меловом лице, хриплым от страха голосом воскликнул:

— Тот самый ветер! Они спускаются с гор! Древнее камней. Спасайся… Закрой глаза… Беги!

И кинулся прочь, стремительнее серны. Не заботясь ни о еде, ни о плате, просто накрыл лицо полой черной бурки и убежал.

О’Мэлли наблюдал за его реакцией в полном замешательстве, не двигаясь с места, но одно ему было совершенно ясно: проводник совершал все свои импульсивные действия, испугавшись того, чего не видел, а лишь почувствовал. Потому что он кинулся совсем не прочь от фигуры великана — огромными скачками бежал он прямо на нее. Едва не задев плечо застывшего пришельца, Рустем пробежал дальше, так и не увидев его.

Напоследок О’Мэлли заметил, что в стремительном беге с головы проводника слетел желтый башлык, но, рывком наклонившись, Рустем успел на лету подхватить его.

И тут великан зашевелился. Медленно вышел он из-за деревьев и протянул руки навстречу, а лицо его озарила сияющая улыбка. С этой минуты для ирландца все перестало существовать, затопленное переполняющим его ощущением счастья.

XXX

Так поэты освобождают богов. Девизом английских бардов была строка: «Те, кто свободны повсюду в мире». И сами свободны, и дают свободу другим. Пробуждающая воображение книга вначале, стимулируя нас своими тропами, способна сослужить большую службу, чем потом, когда мы точно понимаем, что хотел донести автор. Думаю, трансцендентное и экстраординарное только и представляет интерес в книгах. Если увлеченный читатель уносится мыслями в другой мир, позабыв обо всем, в том числе и об авторе, а собственная греза охватывает его со страстью безумца — дайте мне эту вещь, все прочие доказательные аргументы, исторические свидетельства и критику можете оставить себе.

Критиковать, отрицать и тем более пренебрежительно отмахиваться — путь наименьшего сопротивления для ума. Хотя, признаюсь, история, впервые услышанная от друга, когда мы лежали на траве в парке возле Серпентайн тем летним вечером, вызвала у меня желание поступить именно таким тривиальным образом. Но по мере того, как я слушал его голос под шелест тополей над нашими головами и всматривался в одухотворенное лицо, порывистые жесты, во мне постепенно зашевелилась мысль: а не попытка ли взяться за более великое, чем оказалось под силу аналитическим способностям отдельного человека, причиной не совсем адекватного восприятия произошедшего? И постепенно я абсолютно уверился, что этот ирландец рядом со мной — поэт в душе, который просто жил своими представлениями.

Реальность для него всегда выступала внутренним переживанием, а не одними лишь формами и делами, облаченными материальной плотью.

Часть событий, вне всякого сомнения, произошла: он действительно повстречал русского бессловесного гиганта на пароходе; рассказ Шталя был лишен прикрас; мальчик упал бездыханным из-за болезни сердца; случай свел О’Мэлли и отца мальчика снова в той дикой долине на Центральном Кавказе. Все это действительные события, столь же зримые, как суеверный страх грузинского крестьянина-проводника. Далее, можно признать как факт, что русский обладал теми же в точности свойствами сильного сопереживания скрытым стремлениям собеседника, которые чувствительный кельт моментально усвоил. Это, без сомнения, послужило толчком и позволило с головой окунуться в квазидуховное приключение, не сомневаясь в истинности своих переживаний, которые, несомненно, превращают наискучнейшую прозу жизни в непередаваемое чудо, ибо соотносят буквально все вокруг с поступью величественных сил, ни на секунду не прерывающих свою работу за занавесом жизни, и тогда в крошечном цветке видится золотое мерцание упавшей звезды.

Кроме того, для Теренса О’Мэлли, похоже, не существовало границы, отделяющей одно состояние сознания от другого, как не существует определенного момента перехода человека от сна к бодрствованию, от удовольствия к боли и от радости к печали. Собственно, и между нормой и отклонением от нее также не существует четкого порога. Во встреченном незнакомце О’Мэлли вообразил дружеское расположение, которое с помощью какой-то магической алхимии преобразовало глубинное одиночество души в радость и принесло возможность напитать страстные желания, субъективно приблизив их исполнение. Поэтому, заметив в нем приязнь, О’Мэлли испытал истинное внутреннее преображение. Если даже некая часть моего рассудка и относила произошедшее к области творческого воображения, другая же признавала его истинность, поскольку он прожил все, без тени сомнения.

По крайней мере, он ничего не выдумывал и не колебался. Просто рассказывал о том, что случилось. Несоответствия — особенно части, опущенные в письменном пересказе, — вызывались, скорее всего, недостаточным мастерством при передаче глубины и яркости впечатлений. Но факт остается фактом: он их испытал. Его сказка убеждала.

Вера помогла ему восстановить целостность духа — он обрел его в единстве с Землей. Рассогласование между внутренней и внешней частями души исчезло.

И вот вдвоем с вновь обретенным другом они углубились еще дальше в горы, поражавшие диким великолепием. По словам О’Мэлли, ему стало совершенно ясно, что та «внутренняя катастрофа», которой он страшился, будет лишь означать полный перенос сознания из внешней во внутреннюю сферу. Утратится лишь та личность, что действовала в современном мире. По пути эта жизнь будет потеряна. Но пробужденная великаном подспудная часть личности постепенно примет бразды правления. Чтобы присоединиться к существам прамира и разделить с ними вечную жизнь красоты в близости к Земле, необходимо сдвинуть центр восприятия. Лишь так получится войти в состояние «до грехопадения» — в тот древний сад мировой души, чьи пределы оказались совсем недалеко от повседневности, — и познать наконец освобождение от столь удручающих его тревог современного мира.

На время он мог входить в такое состояние уже давно — во сне, грезах. В тех возбуждающих воображение трансах, когда он почти совершенно покидал тело, но выйти из него окончательно означало пойти на большее, чем простое обездвиживание. Он был свидетелем тому, что требовалось от него: полное высвобождение двойника при так называемой смерти, как у мальчика…