Кентавр - Элджернон Блэквуд

XXIX

И вдруг,Хоть сердце раза два должно было послатьМой крови ток по беговому кругу,Я воспарил на пике чувств над жизньюИ выпал из времен.

Вот каков был один из «намеков», показавших О’Мэлли, что он был не один и что сознание бывшего соседа по каюте ищет его. После этого ирландец стал ощущать более определенное руководство, даже настойчивость в выборе маршрута путешествия. Поступил некий импульс, повернуть на север, которому он покорно повиновался. Тот «сон» посетил его на склонах Арарата, почти на границе с Турцией, и хотя все было готово к восхождению на вершину высотой шестнадцать тысяч футов, О’Мэлли изменил планы, отпустил местного проводника и отправился в обратный путь к Тифлису и Центральному Кавказскому хребту.

Другой бы на его месте отмахнулся от такого сна или за приготовлением утреннего кофе просто запамятовал о нем, но чуткий кельт воспринял его всерьез. Инстинктивно он верил, что, если здраво интерпретировать определенного сорта сны, бессознательной части личности могут приоткрыться силы, управляющие духом. Они проявляют себя в драматических сценах, поддающихся интуитивной интерпретации. О’Мэлли, казалось, обладал, подобно древнееврейским пророкам, той мерой постижения, которая позволяет видеть вещи в истинном свете.

Плотно упаковав свои пожитки, пешком по Военно-Грузинской дороге он дошел до Владикавказа, где нанял в качестве проводника магометанина-грузина по имени Рустем, взял лошадь, и по незабываемой красоты долине вдоль Алигира они направились к одному маленькому селению в Имеретии, где планировалось запастись продовольствием для длительной вылазки в необитаемую часть гор.

И там случился второй «намек», о котором он рассказывал мне. Более непосредственный, чем первый, но столь же странный и неоспоримый, пришедший вначале таинственными тропами сна — этого кратчайшего способа проникнуть в подсознание…

Они тогда остановились на ночлег в низкорослой самшитовой роще. Когда ирландец заворочался в спальном мешке и вдруг проснулся, стояла сухая жаркая ночь, дул слабый ветерок и ярко блистали звезды. На этот раз никакого сна не было, лишь уверенность, что кто-то намеренно пробудил его. Сев, он едва не крикнул в ответ. Словно кто-то позвал его по имени, причем знакомым голосом. О’Мэлли быстро огляделся. Никого, кругом лишь обступившие место стоянки самшитовые деревья — одни округлые и ветвистые, словно кусты, другие вытянутые и изломанные — перешептываясь в ночи. За ними вздымались уходящие далеко ввысь горные склоны и среди звезд виднелись вершины, увенчанные снежными шапками.

По-прежнему никого. На сей раз летящие фигуры не танцевали в лунном свете. И луны тоже не было. Однако кто-то все же подошел совсем близко и пробудил от глубоко сна уставшего после долгого перехода человека. И вновь исчез в ночи. Тем не менее сохранялась бесспорная уверенность, что пробудивший не оставил попыток пробиться к его вниманию видимым образом. Во сне он начал было получать встречное движение, но не преуспел: ирландец просто проснулся… Попытка не удалась.

Привязанная в нескольких футах лошадь беспокойно ржала и рвалась с привязи, а Рустем уже был на ногах и старался успокоить ее. Ноздрей ирландца достиг странный запах, который потом развеялся. Точно такой же, незабываемый, он почуял несколько недель назад на пароходе. Прежде чем пышные леса заглушили этот запах более густым букетом миллионов соцветий, О’Мэлли распознал терпкий и пряный запах разгоряченного коня, который почуял тогда из-за двери зачарованной каюты. На этот раз аромат был намного явственнее, тонкий и чистый, приятный, хотя и несколько тревожный.

Отбросив одеяла, ирландец помог проводнику распутать лошадиную привязь. Рустем почти не говорил по-русски, а знание О’Мэлли грузинского ограничивалось единственной фразой: «Гляди внимательней!», но при помощи ломаного французского, которому проводник научился у охотничьих партий, что сопровождал по здешним местам, объяснил: кто-то, по-видимому, прибыл сюда ночью и остановился на ночлег неподалеку, чуть выше них.

Хотя в здешнем безлюдье это было необычно, особой тревоги не вызывало, о чем говорил тот факт, что проводник оставил кинжал и ружье на подстилке. Прежде при малейшем признаке опасности Рустем моментально вооружался до зубов и даже спал при оружии, а теперь, да еще в темноте, был безоружен, значит, попытки конокрадства и непосредственной опасности для жизни не было.

— Кто это был? Что это? — не прекращал ирландец задавать вопросы, спотыкаясь о протянувшиеся во все стороны похожие на канаты корни самшита. — Такие же путешественники, как мы, местные или… кто-то другой? — Говорил он очень тихо, словно тот, кто разбудил его, был все еще поблизости и мог услышать. — Чего ты боишься?

Тут Рустем поднял глаза от веревки, которую распутывал. Стараясь не попасть лошади под копыта, он придвинулся ближе. Шепотом, мешая французские и русские слова, осеняя себя защитными знаками своей веры, он бормотал что-то, разобрать удалось только малоутешительное — что-то находилось совсем поблизости, что-то méchant[90]. Таково было странное слово, которое он употребил.

Манера выражения, темнота и безлюдье кругом снарядили прилагательное такой силой, какой, возможно, проводник в нем и не предполагал. Нечто прошло мимо, не столько злое, зловредное или злонамеренное, сколь непонятное и чуждое — не от мира сего, таинственное и сверхъестественное. И Рустем, человек совершенно не боящийся физической опасности, с восторгом даже идущий ей навстречу, в душе страшился этого непонятного.

— Что ты имеешь в виду? — громче и с некоторым нетерпением в голосе спросил О’Мэлли. Проводник теперь стоял на коленях, но молился ли он или продолжал распутывать веревку, понять было трудно. — О чем таком ты бормочешь?

Ирландец говорил уверенно, но на самом деле тоже находился в смятении.

Ответ, прозвучавший из губ коленопреклоненного проводника, да еще когда тот почти совсем отвернулся, вышел малоразборчивым. Донесся лишь обрывок фразы: «de l’ancien monde — quelque-chose…»[91]

Ирландец взял проводника за плечи. Не желая сильно встряхнуть его, он, видимо, все же сделал это крепче, чем собирался, поскольку ответы ему пришлись совсем не по душе — на ней и без того было неспокойно. Мужчина вскочил на ноги. Выражения его лица в темноте было не видно, но глаза заметно блеснули. Возможно, от гнева или же от страха, но, безусловно, Рустем был сильно возбужден.

— Что-то древнее как камни, древнее камней, — шептал он, присунувшись чернобородым лицом неприятно близко. — Они тут в горах… Mais oui! C’est moi que vous le dis![92] Они древнее камней, говорю я вам. И иногда подходят близко… с налетевшим ветром. Мы знаем!

И, шагнув назад, он вновь опустился на колени и склонился до самой земли, опершись о нее ладонями. При этом с досадой отмахнулся от О’Мэлли, будто именно его присутствие навлекло неприятность.

— Увидеть их — значит умереть! — донесся снизу хриплый шепот проводника. — Увидеть их — значит умереть!

Ирландец вернулся к спальному мешку и забрался в него. Происшествие задело глубинные верования и суеверия проводника и совсем ни к чему было спорить, чтобы не настроить его еще враждебнее. Лежа, Теренс ждал. Какое-то время доносилось басовитое бормотание Рустема из темноты, наконец оно стихло. Проводник тихо улегся.

— Он знает, он меня предупредил! — шепнул Рустем, многозначительно махнув в сторону коня, когда они вновь лежали рядом и звезды глядели на них с черного бархата неба. — Но пока они миновали нас, не нашли. Ветра не было.

— Другие — кони? — уточнил О’Мэлли, чтобы успокоить спутника.

Но проводник покачал головой, и на этот раз даже в темноте было нетрудно угадать выражение его лица. В тот же момент животное на привязи издало протяжное ржание, в котором звучала, скорее, просьба, а не испуг, однако Рустем взвился с места, бухнулся на колени и принялся отвешивать земные поклоны. О’Мэлли не стал ничего говорить и, не желая слышать жалоб проводника, только плотнее заткнул уши.

Подобная пантомима продолжалась еще около часа, пока наконец лошадь не успокоилась и О’Мэлли не смог немного поспать, хотя сон и не принес отдыха. Ночь молчаливо обступила их, подстроившись под молчание неба. Кусты самшита слились в сплошную черную полосу, дальние вершины исчезли из вида, воздух посвежел от предрассветного ветра, который солнце гонит перед собой по земному шару. Ирландец то дремал, то засыпал глубже, но его не отпускало чувство, что друзья близко, и те танцующие родственные формы космической жизни вновь готовы принять его. Понимал он и то, что лошадь вовсе не пугало приближение неведомых гостей. Животное инстинктивно чуяло присутствие своих дальних сородичей.