При дворе Тишайшего. Авантюристка - Валериан Светлов

— Никто, государь. Сам видел и слышал все, о чем здесь говорю.

— Ого! Что же ты слышал такое?

— Сказывала она мне при Орлове— он самолично тому свидетель: — «Вот кабы ты, — я то есть, государь, — был бы таким, как он, — Орлов, то есть, — тогда я могла бы полюбить тебя».

— Она это сказала?

— Да, государь.

— При Орлове?

— При нем.

— Хорошо, я осведомлюсь у него.

Царь приказал позвать денщика.

Орлов вошел.

— Скажи-ка, Орлов, — обратился к нему царь, — говорила ли Марья Даниловна Гамильтон, вот при нем, — он указал пальцем на князя Меншикова, — будто могла бы полюбить его, коли он походил бы лицом на тебя?

Орлов смертельно побледнел и стоял ни жив ни мертв.

— Говори же! — крикнул царь, подступив к оробевшему офицеру. — Да, гляди, ежели солжешь…

Орлов повалился в ноги царю.

— Говорила… — прошептал он. — Но сие было не более, как шутка, полагаю.

— Довольно. Встань и уходи!

Орлов вышел, шатаясь.

Петр вернулся к столу и облокотился о него. Лицо его сделалось еще сумрачнее и чаще стало подергиваться судорогами…

— Ты сказал правду, Данилыч, — проговорил он еле слышно. — А сколько и от кого получил ты за сей злобный донос? — вдруг спросил он его.

— Государь…. — негодующе воскликнул Меншиков, и лицо его залило краской.

— Добро, — вдруг твердым голосом остановил его Петр. — Оставим сие.

Он замолчал и забарабанил пальцами по столу, а затем совершенно другим тоном, деловитым и спокойным, заговорил:

— В рассуждении преступлений той женщины, о коих ты учинил свой донос и до сведения моего довел, ты поступил, впрочем, правильно, как верный слуга своему царю и России. Таких людей терпеть не можно и они подлежат каре. Но скажи мне, ведома ли вся сия история императрице?

— Нет, государь.

— Правда ли?

При этом вопросе Меншиков выпрямился и торжественно ответил:

— Клятву даю.

— Добро, — верю тебе. И в сем случае поступил ты опять же правильно.

Петр подошел к Меншикову.

— Добро, — повторил он и взглянул своими большими темными глазами ему прямо в лицо. — За это твое умолчание, в сем случае достойное и хвальное, прощаю тебе, что сим доносом принуждаешь меня выдать палачу женщину, которую я люблю… И которую ты ненавидишь…

— О, государь, поверь…

— Довольно. Требую от тебя нарочитого молчания обо всей сей истории до моего иного повеления.

— Слушаю, государь.

— А теперь ступай и позови ко мне Зотова.

— Слушаю, государь.

Меншиков вышел, тая на душе радость.

XI

Никита Моисеевич Зотов был учителем Петра и не кем иным, как дьяком, рекомендованным царю Феодору Алексеевичу боярином Соковниным. Учительские способности Зотова были наперед испытаны Симеоном Полоцким, и Зотов был, по его апробации, назначен учителем к пятилетнему Петру.

Он и преподавал ему грамоту, Часослов, Псалтырь и Евангелие, а также пополнял познания своего молодого царственного питомца чтением «потешных книг с кунштами» [46].

В девяностых годах Зотов, принимавший участие в заключении Бахчисарайского мира, был сделан думным дьяком, потом начальником ближней походной канцелярии государя и назывался в указах «ближним советником и ближней канцелярии генерал-президентом».

Зотов был в описываемое время семидесятилетним выжившим из ума стариком, которого Петр держал около себя ради того, чтобы шутить над ним на излюбленных им ассамблеях…

Ассамблеи были новым в то время видом развлечения в России. Петр, производя свои реформы в государственном строе жизни, в особенности старался также привить русскому обществу как бы внешний культурный лоск европейских народов, к которому он присмотрелся во время своих поездок к западным дворам Европы.

Он начал с того, что велел перевести с немецкого книгу: «Приклады, како пишутся комплименты», но самым могущественным средством развития общественной жизни считал ассамблеи, происходившие по особо и заранее выработанным им самим правилам, которые были даже обнародованы в указе. В указе было сказано:

«Ассамблеи слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: вольное в котором доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела; ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, при том же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, то определяется ниже сего пунктом».

Пункты эти были довольно курьезны:

«Хозяин повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, игры, на столах употребляемые, приготовить. Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть и в том никто другому прешкодить или унимать, так же церемонии делать вставанием, провожанием и прочим отнюдь да не дерзает, под штрафом

Великого орла». Был, между прочими, и еще пункт: «Также объявляется при сем реестре кому ассамблеи держать. Первая будет у князь-папы», — так Петр называл все того же всешутейшего Зотова.

В реестре лиц, назначенных участвовать в ассамблее, обращал на себя внимание вице-адмирал Петр Михайлов — то есть сам царь.

На ассамблеях избиралась «царица бала», которая выбирала «маршала бала», обязанного беспрекословно выполнять ее повеления.

Участники ассамблеи танцевали «миновею», «пистолет-миновет» и нечто вроде «гросс-фатера» — танец, изобретенный самим царем: тридцать — сорок пар под звуки похоронного марша двигались погребальным шествием по залам; вслед за тем музыка переходила в веселый темп, дамы оставляли своих кавалеров, кавалеры ловили дам, и подымалась страшная возня, беготня, шум и крик. За Петром и Екатериной гонялись, как за обыкновенными смертными. Затем по сигналу маршала все стихало и, кто оказывался без дамы, подвергался обязательству осушить кубок Большого или Малого орла. Это был огромного размера кубок, и никакие отговорки не могли избавить осужденного от выполнения наложенного на него в этом случае наказания.

Зотов был усердным посетителем ассамблей; он пил, несмотря на свои почтенные годы, больше всех и, кажется, способен был бы выпить не только Большого или Малого орла поодиночке, но обоих вместе взятых.

Он воображал, что оказал огромные услуги царю, научив его в детстве великим премудростям, и его самой заветной мечтой было получить какое-нибудь высокое звание.

Он и приставал постоянно с этой просьбой к Петру, который и сказал ему однажды в ответ на его вечную просьбу:

— Добро! Ты достоин, как и служба твоя, награды: жалую тебя князь-папой.

Зотов вытаращил глаза.

— Как это князь-папой? Ты измываешься надо мной? Это ведь церковный сан.

— А что тебе до того? Я тебе его жалую, а вместе с тем дом, приличествующий твоему сану, и денег на содержание оного. А в доказательство сего устрой у себя по переезде в дом ассамблею.

XII

Зотов, посланный Меншиковым, предстал перед царем.

— Ианикита, — сказал ему Петр, — я позвал тебя, дабы объявить тебе мою волю. Нынче ввечеру быть у тебя в дому конклаву с ассамблеей. Будем праздновать твою помолвку с Стремоуховой.

Зотов радостно замигал старческими подслеповатыми глазами:

— Наконец-то, государь! Спасибо на добром слове. Одначе, кого звать на конклаву укажешь?

— Пожди малое время.

Царь подошел к столу, покрытому толстым, темного, неопределенного цвета сукном, и стал писать своим крупным, размашистым почерком.

Написав довольно длинный список имен, он передал его старику.

Тот близко поднес его к глазам, напряг их и, прочитав, проговорил:

— Скажи на милость, ты нынче хочешь позвать женский пол на конклаву?

— Отчего нет? Веселее будет.

— Одначе, та… Гамонтова ныне больна, как я наслышан. Знаешь ли ты это? Она не будет, и труда брать не стоит звать ее.

— Будет. Не твоя печаль. Увидишь, будет! Я сам позову ее.

— Как повелишь, государь.

Зотов вышел своей обычной шутовской походкой, вприпрыжку. Но царь на сей раз не улыбнулся, а сумрачный и суровый, дав ему скрыться, оставил комнату.

Марья Даниловна лежала в своей опочивальне, действительно перемогаясь от нездоровья.

С ней это случалось редко, но когда случалось, она бывала в самом тяжелом и неприятном настроении духа.

Она ничего не делала, и глаза ее были устремлены в одну точку, а брови плотно сжаты так же, как и губы. В минуты безделья и нездоровья она всегда невольно переносилась мечтами в прошлое, когда она влачила жалкое существование, не переставая мечтать о лучшей доле. Вспоминала она и дни отчаяния, овладевавшего ею, когда ей казалось, что жизнь ее кончена, что она погребена навеки в глухой усадьбе. Потом являлись светлые промежутки, и ей уже казалось, что, напротив, в будущем ее ждут почет, возвышение и богатство.