Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

— Вы бы лучше деньги и вещи нашли, — огрызнулся я. — Следопыты. Полгода уже прошло.

— Бухать не надо, художник. Твои бабки с тряпками давно промотали. Дня три посидишь за решеткой, глядишь, протрезвеешь. Не просыхал. Или в тюрьму на Богатяновской отправят. Нет, ему надо морду набить…

— Не стоит, — махнул рукой сержант. — Сейчас из дурдома подъедут.

— А красавицу куда?

— Проститутку? К следователю.

Девушка хмыкнула, небрежно сунула мундштук сигареты в накрашенные губы. Заметив, что я докурил, предложила еще. В этот момент в проходе показались два амбала в белых халатах. Впереди семенил невысокий мужичок, наверное, фельдшер.

— Этот писатель? — засуетился он вокруг. — Пойдем-ка, голуба, мы за тобой.

Задрав голову, гордый тем, что срубил чеченца, презрительным взглядом я окинул кучку ментов и направился к выходу. Жалкие людишки, готовые отмолотить единокровного брата, нежели защитить от обнаглевшего иноверца. Правда, такова с семнадцатого года политика правительства, поддерживаемая дружным «одобрямс» потомков скотников с доярками, из которых и набраны эти самые менты. Никуда не денешься. У подъезда пристроилась «Скорая помощь». Машина сорвалась с места, закружила по запруженным автомобилями улицам. Вскоре высотные дома остались позади, по бокам замелькали лесопосадки. Я не знал, куда везут. Вдруг подумал, что это чеченский заговор. Покосившись на сопровождавших, с шумом втянул воздух.

— Тихо, тихо, родной, — предупредил один из амбалов. — Наручники вот они, рубашечка тоже.

Лицо вроде русское, у остальных тоже. Мускулы постепенно расслабились. Машина мчалась по прямой как стрела, гладкой широкой дороге. За лесопосадками изредка мелькали невысокие строения, небольшие копешки сена. В основном желтели бескрайние поля пшеницы. Голова потяжелела, начало клонить в сон.

— Не спи, — резко ударив ладонью по щеке, приказал фельдшер.

Я встряхнулся, неприязненно посмотрел в его сторону. И снова поехал.

— Не спи, говорю.

Удар оказался покрепче. Еще один чуть ли не кулаком в переносицу. Бесполезно. Усталость и равнодушие навалились разом. С трудом раздирая слипающиеся веки, я уже не мог уклоняться от жестких кулаков, пока не получил сильную затрещину от сидящего сзади амбала. Вдобавок тот схватил за плечи, сильно встряхнул. «Скорая» проскочила железные ворота, остановилась возле небольшого домика. Кто-то заставил раздеться, кто-то потребовал переодеться в рабочее тряпье. Затем скрутили руки за спиной, подтолкнули к выходу. Мы шли по грязной дороге мимо длинных, белых, одноэтажных бараков. Видимо, недавно прошел дождь. Я пытался оглядеться. То ли концлагерь, то ли просто лагерь для заключенных. По бокам два сопровождающих охранника. Пальцы занемели от наручников ли, от веревок — не поймешь. Возле железной решетчатой двери одного из бараков остановились. Громко лязгнул засов, со скрежетом вошел в паз уже за спиной. Задав несколько наводящих вопросов, человек в белом халате, скорее всего, дежурный, махнул рукой вдоль длинного коридора… Справа открылась большая палата со стонущими на железных кроватях людьми. Дикие вскрики, бормотание, лица дебилов. Развязав руки, грубо уложили на грязный, в потеках крови, матрац, прикрытый подобием покрывала. И тут-же прикрутили кисти рук веревками по бокам ложа к железным уголкам.

— Человеку плохо, он умирает, — как из тумана донесся чей-то неестественно натянутый голос.

— Когда умрет, тогда позовете, — равнодушно бросил один из санитаров.

Через минуту появилась женщина с большим шприцам между пальцами. Закатав до локтя рукав робы. Впорола в вену укол, ни мало не смущаясь выступившей крови. Я попытался приподняться. Куда там, ступни ног тоже оказались притянутыми веревочными лентами к спинке кровати. Сознание начало медленно угасать. Последнее, что услышал, натужный хрип лежащего слева человека.

… В голове постепенно прояснилось. Я открыл глаза. Под потолком голубоватым светом мерцали длинные люминесцентные лампы, за зарешеченными окнами буднично серел день. Сначала не мог сообразить, где нахожусь. Со всех сторон тихие жалобные стоны, громкое сопение, бессмысленное бормотание. Скосив глаза посильнее, на стоящей рядом койке увидел вытянувшегося человека. Это был мужчина лет за пятьдесят, здоровый, с заросшей седым волосом широкой грудью. Лицо со странным восковым налетом, будто присыпано пылью, веки плотно сомкнуты, нос заострился. Дернул руками — привязаны, ноги тоже. Конечности занемели до колен, до локтей. Они ничего не чувствовали. Оторвав голову от подушки, огляделся вокруг. Все койки — больше десятка — заняты. Кто как будто спит, кто стонет, кто тяжело дышит, бормочет. По коридору в рваных робах, в подобиях тапочек на босу ногу, туда — сюда мотаются странные люди с тупым выражением на лицах.

— Умер. Ночью, — качнув растрепанным чубом по направлению вытянувшегося человека, прохрипел сосед справа. — После завтрака унесут в морг. Если не переполнен. А может и весь день пролежать.

Я откинулся на подушку, на лбу выступила испарина. Мертвецы, дебилы, решетки на окнах… Боязнь замкнутого пространства перехватила дыхание резиновым комком страха. Это конец. Конец…

— Брат… Сестра…, - крикнули из дальнего угла. — Мне плохо. Развяжите, помираю…

Никакой реакции.

— Брат, помираю…

Вошел один из бродивших по коридору, невысокий полный мужичок с опущенными плечами:

— Водички дать? Привезли, — наклонился он к зовущему. — Два дня не было, а сегодня целый бензовоз приперли.

— Развяжите…

— Не имею права. Если развяжу, самого бросят на вязку.

— Кто здесь шумит? — на пороге возник мускулистый санитар в застиранном халате. Подойдя к кровати просившего, ткнул кулаком в лоб. — Еще раз вякнешь, схлопочешь двойную порцию галоперидольчика.

— Леша, покойника когда вынесут? — негромко спросил сосед справа.

— Когда придет заведующий отделением, — не оборачиваясь, ответил тот. — Зафиксирует смерть и в морг. В четвертой палате еще один на подходе, на ладан дышит.

— Не дай Бог ночью помрет. Выносить некому и некуда. Морг, наверное, переполнен.

— Вчера родственники несколько трупов забрали, — успокоил Леша. — Сегодня тоже подъехали. Место найдется.

Он ушел. Стоны, вскрики, животное сопение… Липкий горячий пот ручейками стекал с висков за уши, к телу клеилось рваное покрывало. Сердце билось гулко, с надрывом, с перебоями. Со стороны выхода из барака послышались металлические звуки. Полный мужичок, благодушно улыбаясь, внес в палату поднос с железными тарелками, с парой ложек каши на них.

— Завтрак, ребята, — объявил он. — Сейчас буду кормить.

— Батя, «утку» подсунь, — попросили через проход. — Уссываюсь.

— «Утку»? Сейчас.

Мужичек отставил поднос, засеменил за посудиной. Затем снова занялся непосредственным делом. Наконец дошла очередь до меня. Пресная каша застревала в горле. Не желая проскальзывать в желудок. А мужичок уже снова совал алюминиевую ложку в рот:

— Давай, давай, милок, тридцать человек не кормлены. Пошире раззявливай, тут всего ничего.

Он же принес железную кружку подслащенного пойла с куском черного хлеба. Рядом лежал мертвец. Ни есть, ни пить не хотелось. Но где-то глубоко в сознании билась мысль, что надо, иначе силы иссякнут. Тогда не встать. Сердце не должно стучать в холостую, оно должно работать, за счет пищи вытесняя обильным потом из тела всякую дрянь. Я давился и глотал, стараясь не глядеть по сторонам.

Завтрак закончился. Где-то через час принесли носилки. Сдернув с койки мертвеца, уложили на брезентовую растяжку. Руки болтались по боками. Их скрестили на груди.

— А в морге просто перевернут носилки и все, — вздохнул сосед справа. — Как дрова…

Время тянулось бесконечно медленно. Я то впадал в забытье, то встряхивался. Начался отходняк, чувство страха усилилось. Руки задеревенели теперь до плеч, а ноги до ягодиц. Обед проспал, ужин никто не предложил. Часов в десять вечера ходячих погнали на отбой. Вошла медсестра, всунула в рот несколько таблеток, впорола пару уколов галоперидола с другим, от — шибающим разум, лекарством. Я снова провалился в бездну.

Очнулся только к обеду следующего дня, прозевав завтрак. Стало понятно, что добровольные официанты специально не будят спящих, чтобы присвоить порции себе. Поэтому едва переваливаются с наполненными постной пищей животами.

— Умер тот, из четвертой палаты, — сообщил сосед справа. — После отбоя, а вынесли недавно. Еще есть кандидаты. Да что говорить, ни реанимации, ни кислородных подушек, ни, даже, простейших лекарств. Никому дела нет. А сейчас жара, происходит обезвоживание организма. Вот и мрут словно мухи. Эх, государство наше, испокон веков «демократическое».

Парень был молодой, чубатый, с наколками на обоих предплечьях. Худой, живот провалился, одни расширенные глаза еще что-то выражали. Мышцы же лица как бы атрофировались, без движения. На вязках лежал третьи сутки, ожидая перевода в палату ходячих. Эта же большая палата представляла собой приемник — распределитель. Сюда запихивали вновь прибывших. Если мест не хватало, вязали на топчанах, расставленных вдоль коридора. Прошедшие вязку, не имели права болтаться по бараку, только в своих палатах, да покурить в туалет. Кроме алкашей, поймавших «белку», полно настоящих дураков, психбольных. Со временем их отсеивают, переводят в бараки рядом. Там режим пожестче. Но дерутся, срут возле кроватей, едят собственное гавно. А здесь для всех как бы профилактическая сортировка.