Земля зеленая - Андрей Упит

В окошко был виден двор с повалившейся изгородью и подгнившими столбами. Полосы полей Силагайлей с обеих сторон обрамлены лесом, а дальше виднелись пашни юнкурцев с пятью усадьбами, небольшими участками молодняка и с кустарником на пастбищах, запорошенным снегом. За другим окном лес подступал так близко к усадьбе, что даже из комнаты были видны, между кудрявыми елями, следы серны. Иной, спокойный мир, — здесь можно будет отдохнуть. Анне даже странным казалось, что она свободно ходит по комнате, смотрит в окна. Но, услышав шаги за дверью, она быстро легла на кровать и сжалась в комочек, чтобы спрятаться от взглядов матери.

Осиене собралась уезжать. Ведь выехали сюда до обеда, в дороге были около двух часов, а тут еще пошел снег, значит стемнеет раньше обычного. Но нельзя уехать, не отчитав еще раз эту бесстыдницу. Повернувшись к дочери спиной и повязывая платок, она сказала:

— Благодари бога, что у тебя такая крестная, — берет к себе. А то куда бы ты девалась? У большака в канаве или в лесу под елью — вот где тебе место. И сиди дома, не шляйся по двору, не лезь на глаза чужим людям.

Дарта Калвиц утвердительно кивнула: чужих нужно остерегаться. Анна слушала как в тумане. Она почти засыпала, смертельная усталость смыкала глаза и клонила голову.

Домой ленивый Леший шагал быстрее. Тихо, крупными тяжелыми хлопьями падал снег, — зима обещала быть ранняя. Последний порыв гнева Осиене в комнате у сестры был немного деланным, только так кричала, больше из приличия и самолюбия. Уже бродя по хлеву и клетям Силагайлей, она почувствовала, как сердце непонятно смягчается и долго горевшая злоба постепенно гаснет. Пока говорила гневные слова, что-то внутри толкало: подойди, погладь, хотя бы взгляни ласково. Через силу сдержалась. Разве могла она забыть, как гордилась всегда своей умной и веселой дочерью, за которую, пожалуй, и хозяйский сын мог посвататься! А теперь самой, как грешнице, приходится закрывать глаза, когда навстречу идет прохожий.

На сердце таяло и таяло, ничего нельзя было с этим поделать. Как прокаженную или чумную увезла ее… «Канава у большака, ель в лесу — твое место», — сказала на прощанье. Но смеет ли она судить и наказывать? В памяти снова прозвучал вопль Анны: «Я не знала!» Нет, уж тогда она почувствовала, что это не ложь и не обман: ее гордая дочь никогда не лгала. Разве в этом большом несчастье нет вины других, и разве она, мать, не повинна и не грешна в этом?

Ах, кто может до конца продумать эту тяжкую думу? В ней все переплелось, как в клубке из десяти ниток, сам бог не распутает… У рытвин Кепиней она оглянулась. Виднелась только покрытая снегом крыша Силагайлей, стена с окошком уже скрылась за пригорком. Может, Анна смотрела ей вслед, но сейчас уже поздно, не увидишь. Теперь сидит на кровати, припав к изголовью, с изможденным лицом, заострившимся носом и исхудавшими руками, — выйти не смеет, ведь она сама запретила… Она сама…

— Доченька! — простонала она и начала всхлипывать, не обращая внимания на Кепиня, который в испачканных навозом сапогах шел в клеть, непрерывно оглядываясь и на своем же дворе спотыкаясь о смерзшиеся комья грязи.

На все лето хватило разговоров о славных подвигах хозяина Бривиней.

Сперва поездка в санях на день праздника жатвы. Потом двадцать четыре часа в волостной каталажке, когда Мартынь Упит исполосовал лошадь Лиелспуре, Бите-Известка отсыпался на большаке, а Саулита только поздно вечером выпустила из каталажки жена волостного рассыльного. О том, как Ванаг заставил дурачка Микеля обмыть колеса телеги вином и прикурил сигару от пятирублевки, говорили даже у палейцев. Когда два палейца проезжали мимо по большаку, передний оборачивался и, указывая кнутовищем, кричал заднему:

— Вот это и есть усадьба Бривини!

И оба гордились тем, что в Бривинях хозяйка из палейцев.

Некрасивый поступок сына Бривиня с дочерью испольщика не бросал ни малейшей тени на самого усадьбовладельца. Такие вещи теперь случались часто. Мужчины, особенно молодые, даже гордились бравым молодцом, у которого хватило уменья и смелости соблазнить глупую овечку. У девушек было твердое убеждение, что виновата сама обманутая, пусть теперь плачет; о парне упоминали при этом только вскользь, мимоходом. Пожилые женщины вздыхали и жалели Осиене — несчастную мать, которой выпало такое бремя. Разве она не желала добра и не сделала для дочери все, что было в силах? Разве не учила хорошему поведению, не хваталась по три раза в день за розги и разве после всего этого Анна Осис в свое время не была единственной девочкой, которая могла прочесть Харфу наизусть даже самое трудное: «Да будет у вас такое сердце, какое было у Иисуса Христа»? Но, видно, такой блуднице добродетель не втолкуешь…

Так получилось, что Бривинь весь год оставался в центре интересов и внимания всей волости. Тут как раз и нагрянули выборы волостного старшины. Никто не оставался без дела, даже самые неречистые принялись помогать либо той, либо другой стороне. У Рийниека свои приверженцы, и они не зевали. Все, кому были даны льготы по уплате подушной подати или по гужевой повинности, все, у кого престарелые родственники были незаконно приняты в богадельню или кто пользовался теми или иными поблажками, поддерживали теперешнего волостного старшину. Разгоряченные противники порою даже и не думали о своем ставленнике, победа стала делом личной чести каждого. Мартыню Упиту, Осису и Прейману оставалось только изредка подливать масло в огонь, который и без того горел с треском.

Букис, Тетерис и даугавмиетанский Лиекнис изо всех сил старались, хотя и видели, что впустую. Чем ближе подходила осень, тем выше росла слава господина Бривиня. Рийниек, со своими Гравиевыми холмами, лавкой и домом для садовника, все больше уходил в тень.

Даже самые старые люди не помнили такого случая в Дивайской волости, чтобы в одной усадьбе в течение года было четыре свадьбы. То, что Иоргис из Леяссмелтенов заполучил Лауру Бривиня, было естественно и понятно, против этого никто не возражал. Близкое родство между женихом и невестой казалось бы предосудительным пли даже недопустимым и могло помешать свадьбе только для какого-нибудь бедняка или батрака. Но здесь ведь речь шла о двух землевладельцах и о двух состояниях, это — главное и решающее, остальные мелочи ничего не значили. Конечно, мужчины немного посмеялись над простоватостью этого большого увальня, шепелявившего, как мальчишка, у которого прорезались еще не все зубы. Женщины сомневались в том, выйдет ли хорошая хозяйка из такой цацы, которая все время сидела в цветнике и никогда не заглядывала в хлев. Но ведь в такой усадьбе, как у Иоргиса, при его богатстве можно развести цветник еще лучше, чем на глинистой земле Бривиней, — насадить гвоздики, левкоев, астр; рассаду привезут на лошади от садовника из именья. Что им, разве у них денег мало?

С этой парой было все в порядке, тут нечего ломать голову. Неясно только одно — когда будет свадьба: в последнее воскресенье перед великим постом или на пасху. Сомневались и в мелочах. Новую, расшитую медными украшениями упряжь для женихова жеребца Прейман к свадьбе, конечно, сделает, но успеет ли Бривиниете откормить как следует телку и поросенка? И как будут пировать — в обоих домах или только в одном? Под старый жилой дом Бривиней придется поставить подпорки, чтобы от танцев не обвалилась крыша; ну, а в зале Леяссмелтенов крутить «франкусез» и «аканшпиц» [56]могут пятнадцать пар зараз.

Почти все в порядке также и у Синода из Лиелспурей с Либой Лейкарт. Жить без жены дольше он не мог: уже околели два теленка — не было ухода; девочки росли настоящими дикарками, волосы скатались войлоком, самого тоже некому обмыть и обшить. У Либы еще со времен Лейкарта хранится отрез полусуконной материи, Сиполу выйдет полная тройка, ведь Лейкарт-то был выше ростом. Сиполу за глаза хватит, — Фриц Сили, как называли его дивайцы, Приц Палег, голиаф ростом, потому и не женился, что ему вышли бы из этого отреза только пиджак да брюки. А на жилет могло и не хватить!

У Сипола — поросенок, у невесты — три овцы, значит, все необходимое для семейного счастья есть. И могла ли Либа надеяться на что-нибудь лучшее? Циферблатом не особенно вышла, зря прождала хозяйских сынков и испольщиков побогаче — не польстились. И годики, милые, тоже не стоят на месте!

Сама Либа Лейкарт думала о Сиполе, а главным образом о себе, несколько иначе. Ей очень хотелось, чтобы и другие знали ее мысли и сумели понять разницу между тем, что на самом деле есть, а чего и в помине нет. Людям в Бривинях казалось, что они давным-давно разбираются достаточно хорошо в отношениях Либы и Сипола. Но Либа Лейкарт, не обращая внимания, слушают ее или зевают от скуки, могла бесконечно судачить о своих сердечных делах.

Как только выпал первый снег, Андр Осис перестал по вечерам читать книги. Коротко и резко сказал: «Не буду», — и все. Своему другу Маленькому Андру признался, что не может терпеть, как эта прейлина, эта Лаура, сидит, зевая, делает вид, будто прочла и «Маяс виесис» и еще многое другое. Но батрачки догадывались о настоящей причине: Андр не выносил разговоров, которые начинались у женщин, пока он молча пробегал глазами содержание новой главы, — говорили о полотне на рубашки в приданое Лауре и о других важных делах в связи со свадьбой. Так, стало известно, что Саулит после случая в каталажке решительно отказался выступить при венчании с хором в церкви; но зато трубачи Спруки разучивали две новых песни. Пригласят ли участвовать в оркестре и Микеля Лазду с его барабаном? Понятно, что Андру Осису не было никакого, совсем никакого дела до бривиньской прейлины, ни до ее свадьбы, ни до барабана Микеля Лазды. Если слушателям все эти пустяки кажутся важнее, чем его книга, то их добрая воля, а он может читать и на другой половине: там ни Осиене, ни Мартынь Упит, ни отец никаких обсуждений не вели, а Браман всегда спал, укрывшись с головой пиджаком, и храпел на всю комнату.