Земля зеленая - Андрей Упит

Глазами, полными отчаяния и бесконечной ненависти, посмотрела в небо. Сумрачно оно, словно ватным одеялом покрыто; начал пушить мелкий снежок.

«Да, забрался туда, сидит в своем почетном кресле и не знает ничего, что происходит внизу…»

Как ясно представляла его Осиене! Он выглядел совсем как старый Бривинь, только борода еще длиннее и седее. Эх, если бы могла она подняться вверх, были бы у нее крылья, как у этой сороки, которая, стрекоча, пролетела через двор и села на жердь изгороди! Никто не смог бы ее остановить, она оттолкнула бы всех ангелов, всех херувимов, всю эту банду елейных угодников и стала бы прямо перед ним, такая вот, как есть, в лаптях и обмотанных веревками онучах, с засаленным передником поверх старого пиджака Осиса. И кричала бы, — тогда услышал бы он такое, чего никогда еще не слыхал…

Опомнилась, когда молоко из накрененного подойника плеснуло ей на ноги.

«Эх подвернись сейчас хозяин или хозяйка…» Нет, все утро не показываются; попрятались и другие жители Бривиней. В риге уже кончили молотьбу, там грохотала веялка; под навесом все три батрака трепали лен; батрачки питались в комнате, — в доме так тихо, точно ночью сюда принесли покойника.

Скрежеща зубами, Осиене вбежала на свою половину. Анна возилась у плиты, Осиене бросила подойник, подскочила к ней, вырвала у дочери кочергу и швырнула в угол.

— Не тронь мои дрова! Оставь в покое мою плиту! Беги за своим хахалем, — только что прокрался через луг!

Анна отодвинулась со своей скамеечкой в самый угол и подобрала ноги, насколько это было возможно.

Перед обедом, когда в доме еще никого не было, в люльке запищал Янка; Анна подошла и хотела перепеленать. К несчастью, в это время вошла мать.

Осиене побледнела, глаза в темных впадинах загорелись, как у зверя. Сначала не могла найтись, что крикнуть и что сделать. На плите грелась вода для теста, на скамье стояла пустая квашня с мешалкой, — схватила и замахнулась мешалкой. Все же не ударила. Анна не уклонялась, даже не отвернулась, только посмотрела такими глазами, что у Осиене рука сама опустилась.

— Не притрагивайся к моему ребенку! Ты — такая… — Словно полный ушат помоев вылила на дочь.

Анна снова села в угол у плиты, сжавшись, сгорбившись, как нищая из богадельни.

Вошел Осис, весь в оческах, с запыленными глазами, кашлял, — в глотку набралась пыль. Наскоро поел и тихо убрался из дома: здесь воздух казался пропитанным серой, одного неосторожного слова достаточно, чтобы вспыхнуло синее пламя.

И оно вспыхнуло, это пламя. И Анне некуда было скрыться, она сидела в своем углу и слушала. Даже выйти не посмела, пока на дворе люди; стиснув зубы, с посиневшим лицом и ввалившимися глазами, ждала темноты. Осиене пряла. Подножка прялки со стуком отскакивала от пола, шпулька гудела неравномерно, тоненькая нитка шерсти все время рвалась. Осиене говорила, говорила, говорила, и слова громоздились, как стог, который сметывали все лето, день за днем и ночами.

Слепа и глупа была, что не отлупила этого пьяницу палкой, когда, как телка, плелась за ним по полям Озолиней. Избить его надо было и не встречаться больше, пока еще не свалился на семью этот стыд и позор. Как теперь людям на глаза показаться: ведь каждый, даже самый последний человек в волости имеет право измываться над ними, плюнуть в лицо. Ян Браман, даже он может говорить, что готов за полштофа отвезти Анну Осис подальше отсюда, куда-нибудь в Мадлиене, чтобы такие порядочные люди, как Осис и Осиене, могла показаться на людях…

Так было в первый день. На следующий, доя коров, Осиене уже придумала все, что сегодня скажет, и начала сразу после завтрака, как только ушел Осис. «Бродила у плотины Межавилков. Кривляка и притворщица — больше ничего! Чтобы ее пожалели… Жалеть, такую? Разве она пожалела свою мать, которая по ночам не знает сна, — ведь у матери не сердце теперь в груди, а иссохшийся комок. Лучше уж утопилась бы, чтобы дать покой себе и другим. Как она собирается жить со своим приблудным? Уже сейчас Анна Элкснис, эта шлюха, у которой двое таких приблудных, ходит по волости и бесстыдно посмеивается: хозяева могут быть спокойны, они с Анной Осис, две Анны, постараются, чтобы пастухов хватило… С ума можно сойти, просто с ума сойти!»

Она оттолкнула прялку и вскочила на ноги.

— Ну, отвечай же, если тебя спрашивают! Язык у тебя отнялся, что ли? Покажи, что ты живой человек, а не дубина! Уши заткнула? Может, совсем не слышишь, что я говорю, или не чувствуешь, как у меня разрывается сердце!

Слышала, слишком хорошо все слышала и чувствовала Анна. Но о чем говорить? Что она могла сказать матери? Судороги начали стягивать челюсти — так крепко она стиснула зубы.

На третий день Осиене повела другой разговор. Беда свершилась, об этом говорить нечего. Грех содеян, остается только ждать кары. И дождется, никуда не денется. Она скажет горам: «Прикройте меня!» И пригоркам: «Засыпьте меня!» Не прикроют и не засыплют. В книге вечности все отмечено, все, что любой негодяй совершил, все до последней буквы. Сатана в аду уже топит печи и накаливает вилы, там уже пылают белые угли, варятся котлы со смолой, пахнет серой. Анна даже удивилась: откуда мать знает все это? Припомнила все страсти, описанные в Ветхом завете, да еще от себя добавила.

Но Осиене ошибалась, — муки ада страшили Анну меньше, чем все пережитое в Озолинях и то, что переносила сейчас в Бривинях. Давно еще, в Талином возрасте, когда сидела как-то с книгой и указкой рядом с прялкой матери и разбирала по складам заповеди, в душу вкрались сомнения. Что это за бог, которому нужны все эти терзания и брань, тычки в спину и связки розг за перекладиной? Он сидит, как волостной писарь, и в своей книге вечности записывает все, что каждый здесь, внизу, сотворил. И сейчас Анна думала: пусть лучше запишет то, что ложью и обманом сделал Ешка Бривинь, этот проклятый штудент… Ад, ад ей всегда казался похожим на Стекольный завод, который дымил, на всю волость; в десяти его печах пылал такой огонь, что глаза приходилось зажмуривать. Котлов на заводе не было, только белые горшки, — хромой Бремпель изготовлял их из дробленого камня, в них плавили стекло, — стеклодувы засовывали туда свои длинные трубки и выдували красивые зеленоватые бутылки. Ничего, в сущности ничего страшного не было в таком аду.

Она приоткрыла рот, и против воли с губ сорвался сдавленный стон.

Осиене чуть не рехнулась от гнева, замахала руками.

— Молчи! Молчи! Не пищи! Каждое слово из такого поганого рта оскорбительно для его слуха! Плакать, плакать должна. Разве нет у тебя ни одной слезинки, — ты… закостенелая грешница?

Ах, сколько их пролилось, горячих и соленых, из самой-самой глубины сердца! Но сейчас уже не осталось ни одной. Сердце ее было как пепелище лесного пожара в сухое лето: все погасло, но в земле, под кочками, еще тлеет невидимый, неугасимый огонь.

Два раза забегала Лиена Берзинь, выбирая время, когда Осиене уходила в хлев. Лиена — единственная, кто считал Анну человеком, а не забежавшей во двор чужой собакой. Но чем могла помочь ей Лиена, молодая, кроткая, глупенькая? Она подсаживалась к Анне, гладила ее худые руки и говорила о собственном горе. Недавно справили свадьбу Карла Зарена, и в усадьбе уже хозяйничала та, из айзлакстцев. Лиена не имела права даже посмотреть в сторону Заренов. Но как удержаться? Глаза сами поворачиваются в ту сторону, где виднеется высокая белая береза знакомой усадьбы. Невыносимо это! В день найма батраков она хочет уйти к другому хозяину, в самый дальний край волости, чтобы не видеть больше этого дерева и забыть все, будто ничего и не было.

Какое дело Анне до ее горя? Но все же, как ни странно, стало легче дышать, на время смягчилась душа. Случайно, в безграничной пустоте, мраке и одиночестве нашлось близкое живое существо… Какая странная вещь человеческое сердце, где только в своем отчаянии оно не находит утешения!

Остаться в Бривинях, пока появится на свет ребенок, невозможно, — это понимали и Осис и Осиене, и все остальные, и лучше всех сама Анна. Она уловила несколько слов, когда шептались отец с матерью. Но дело и так ясно. Хозяйка Бривиней не стерпела бы такого срама в своем доме, да и всякая другая на ее месте поступила бы так же. И когда отец однажды утром запряг в телегу гнедого, а мать вытащила из-под кровати принесенный хозяйкой Озолиней узел с одеждой дочери, Анна с готовностью поднялась с табуретки, чуть оперлась на край плиты, и все же с трудом стянула на спине концы накинутой шали.

Мать гневно понукала и хлестала ленивого гнедого, чтобы скорее убралась прочь с глаз. Никто из бривиньцев не подглядывал, настолько чутки все были, хотя и знали, что Осиене увозит дочь к сестре к Силагайли. Всю волость нужно проехать. Силагайли — отдаленная усадьба, у самой границы Юнкуров, в глубоком лесном углу, где о Бривинях мало знали, там легко было скрыть от людей бесчестие семьи Осиса.