Аль Капоне: Порядок вне закона - Екатерина Владимировна Глаголева

— гангстера из Саут-Сайда, который ныне отбывает одиннадцатилетний тюремный срок в Алькатрасе за неуплату подоходного налога. Остатки старой банды держались, пока отмена “сухого закона” не переломила ей хребет». Вот так.

А 23 мая Джимми Лукас (тот, что двумя годами ранее пырнул Капоне ножницами), Томас Лимерик и Руфус Франклин предприняли силовую попытку побега: набросились на офицера Ройяла Клайна и забили его до смерти гвоздодёром, выбрались на крышу и полезли на сторожевую вышку. Находившийся там Гарольд Стайте открыл огонь, убив Лимерика и ранив Франклина. Лукас сдался сам. За убийство охранника Лукаса и Франклина приговорили к пожизненному заключению и надолго посадили в карцер[69].

Зато прошение Роя Гарднера о помиловании было удовлетворено — 17 июня его выпустили. Он напечатал за свой счёт автобиографию «АДкатрас: Остров отчаяния», которую начал писать ещё в тюрьме. Его знакомый, открывший свой киоск на Всемирной выставке «Золотые ворота», которая проходила в 1939— 1940 годах на искусственном Острове сокровищ в заливе Сан-Франциско, помог её распространить. Книга стала сенсацией: впервые читатели получили возможность увидеть Алькатрас изнутри. Друг Гарднера Луис Санни снял по её мотивам короткий фильм «От наказания не уйдёшь»; полнометражная экранизация «Я украл миллиард» провалилась в прокате, и Гарднер — по выражению журналистов, «Джесси Джеймс XX века» — был забыт. 10 января 1940 года он покончил с собой в отеле «Гавернор» в Сан-Франциско, надышавшись парами цианида и слезоточивым газом. Ему было 56 лет. Он оставил подробную записку с изложением своей последней воли, прося в том числе не упоминать в связи с его смертью имя его дочери — хотел отсечь тёмный шлейф родства, который волочился бы за ней всю жизнь, мешая идти своей дорогой.

Отъезд Аля Капоне из Алькатраса в грядущем январе считался делом решённым, и он думал теперь только об этом и о своей новой жизни. 18 декабря он писал Мэй:

«...Я только что вернулся из церкви. Отец Кларк пригласил сюда другого священника, недавно приехавшего из Италии, и он прочитал нам хорошую проповедь, всё больше об Италии и Германии[70]. Пока же, сердечко моё, не беспокойся, пожалуйста, обо мне, потому что мне становится лучше с каждым днём. Мне делают два укола в неделю, и мне совсем не больно. Я упражняюсь в прогулочном дворике пять дней в неделю и ещё в субботу и воскресенье. Снова занялся музыкой, читаю много ежемесячных и еженедельных журналов, принимаю каждый день горячую ванну[71], кормят хорошо три раза в день. Надеюсь снова увидеть тебя и Сонни, прежде чем уеду отсюда 18 января. У меня много песен, которые я написал, чтобы он пел их тебе, и я сыграю их на пианино или мандоле. Свяжись с моим дорогим братом Ральфом, пусть как-нибудь найдёт эти 37 тысяч долларов штрафа и издержек, которые мне нужно тут уплатить, и тогда я смогу уехать в тюрьму округа Кук. Мне надо будет уплатить там ещё один штраф в десять тысяч долларов. Но когда я попаду туда, я смогу видеть тебя и всех наших дорогих родных каждую неделю, и с этим приговором будет покончено. Никогда больше я не сделаю ничего такого, что разлучило бы меня с тобой...»

Вопрос о деньгах оказался болезненным. Капоне, для которого самой мелкой купюрой была сотенная, все сбережения хранил в наличных, распределив их по разным заначкам, о которых знал только он. Во время его длительного отсутствия его семья начала испытывать материальные затруднения, и сумма штрафа — 37 617 долларов 51 цент — теперь казалась неподъёмной.

Властям не удалось отыскать имущество, которое можно было бы использовать как залог (лишнее доказательство того, что обвинение шито белыми нитками). Дом на Прери-авеню был оформлен на имя Терезы, дом на Палм-Айленде — на Мэй. Когда в 1936 году Мэй прислали бумагу, что в случае неуплаты штрафа её дом будет конфискован, Майкл Ахерн посоветовал ей не обращать на это внимания — и совершенно зря. 22 декабря 1938 года в «Майами ньюс» вышла статейка под заголовком «Капоне банкрот, усадьба в Майами — его единственное имущество», в которой говорилось: «Судебные издержки, гонорары адвокатам и крупные долги по подоходному налогу вобрали в себя все наличные средства Капоне и заставили его заложить на кабальных условиях единственную недвижимость, которой он владеет». Это сменивший Ахерна Тейтельбаум сумел заложить дом за 35 тысяч долларов (насчёт «кабальных условий» — обычное газетное преувеличение).

Пресса поносила Тейтельбаума, называя его адвокатом гангстеров; но в чём ему нельзя было отказать, так это в уме и добросовестности. Младший брат Капоне Мими (теперь официально носивший имя Джон Мартин) выдал Тейтельбауму чек на эту сумму и ещё 2962 доллара 29 центов наличными; этими деньгами адвокат полностью покрыл долг по штрафу, к которому добавили еще 74,78 доллара «комиссии». Чек поступил в Алькатрас только 4 января 1939 года, и лишь тогда Мэй смогла вздохнуть с облегчением: с государством расплатились сполна, дом сохранили[72]. И после этого Ахерн и Финк ещё имели наглость обратиться к Ральфу за своим гонораром! Не будем приводить точный адрес, по которому он их послал.

Тогда же, в начале января, Капоне получили тревожное письмо от преподобного Кларка: «Они разрушают Аля. Пичкают его лекарствами в лазарете, и он потерял память. Не мог вспомнить даже моё имя». Мэй схватилась за голову, но ничего поделать было нельзя: бетонную стену узилища головой не прошибёшь.

В конце 1938 года тюремные власти решили, что последний год Капоне проведёт не в тюрьме округа Кук, а в какой-нибудь федеральной тюрьме на Западном побережье, где и медицинское обслуживание лучше, и надзор строже.

В ночь на 6 января 1939 года Капоне разбудили, подняли с больничной койки, одели и приковали наручниками и ножными цепями к двум охранникам, справа и слева от него. Было темно, хоть глаз выколи. Звеня цепями, троица продвигалась мелкими шажками к причалу в окружении других охранников, вооружённых автоматами. (Ходили слухи, что во время перевода в другую тюрьму Капоне могут похитить. Кто? Зачем? Неважно. Но принять меры необходимо). Высадившись на материк, прибыли на железнодорожный вокзал Окленда; ночной поезд двинулся на юг. Утром, в обстановке строжайшей секретности, вышли из вагона на станции Глендейл к северу от Лос-Анджелеса и