Восстание - Ливиу Ребряну

— Что ж я могу сделать, если об этом нигде нельзя писать? — спросил Херделя. — Я бы протестовал.

— Это к лучшему, что тебе негде писать об этом, малыш, ибо с тобой разделались бы в два счета: выслали бы из Румынии, как любого нежелательного иностранца.

— Меня? Я в Румынии иностранец? — со снисходительной иронией улыбнулся Титу.

— Не забывай, малыш, что у тебя нет румынского подданства, хоть ты себя и считаешь самым настоящим румыном. Следовательно, как только сочтут, что ты представляешь опасность для общественного порядка, тебя будут рассматривать не как брата, а как врага, со всеми вытекающими отсюда последствиями… Но не волнуйся!.. Через недельку-две только в трибуналах сохранится память о вчерашнем мятеже, ибо там будут судить десятки тысяч крестьян, которых приволокли отовсюду и забили ими тюрьмы всей страны… А остальные будут довольны и даже останутся в выигрыше. Тех, чьи поместья разграблены, государство срочно и с лихвой вознаградит, чтобы они могли восстановить и даже улучшить свои хозяйства. А мужики, если они будут вести себя смирно, получат новую лавину речей, посулов и пустозвонства… Не следует забывать, что в ближайшем будущем парламент распустят и состоятся новые выборы…

И впрямь, дней через десять даже сам Рошу больше не упоминал о крестьянских волнениях. Газеты уделяли все больше внимания выборам. Лишь кое-кто, главным образом газеты политических партий, требовали выявить и примерно наказать подстрекателей. Весна пробуждала в столице новую жажду жизни. Летние рестораны готовились к открытию. Кофейни и трактиры заполоняли тротуары, выставляя столики под открытое небо. На Каля Викторией, между бульваром и королевским дворцом, прогуливались красивые женщины, словно помолодевшие в своих соблазнительных туалетах. Фланирующие молодые люди обменивались на тротуарах обычными призывами: «Любовь моя», «Куколка»…

Титу Херделя проводил сейчас дома мало времени, хотя комната у него была славная и уютная. Как-то после обеда, когда он взялся было за интересную книгу, к нему нагрянула в гости госпожа Александреску в сопровождении улыбающейся Мими. Их приход удивил Титу. Его бывшая хозяйка объяснила, что заглянула к нему просто потому, что им было по пути и ей захотелось повидать своего старого жильца, всегда такого любезного, но главным образом потому, что ее донимала Мими: «Пойдем, мамочка, навестим его, увидим, не забыл ли он меня!»

Затем она завела речь о Жане, обругала его негодяем и подлецом, рассказала, что он поступил по-хамски, — в один прекрасный день просто не пришел, а прислал эту развалину, своего отца, и тот объявил ей, что их связь окончена. Ну и скандал закатила она им всем, они ее и на том свете не забудут!.. Мими, бедняжка, с первого дня терпеть не могла Жана, он всегда казался ей самовлюбленным эгоистом, не получившим того тонкого воспитания, которое самой Мими дала ее мамочка. Но она, наивная, как любая честная женщина, ни на что не обращала внимания и доверилась словам Жана. Обиднее всего то, что из-за его подлой и чахоточной сестры она разлучила два любящих сердца. Ведь Мими, нежный ангелочек, еще в первый день открыто заявила своей любящей и ласковой мамуле: «Мамочка, твой жилец очень симпатичный!» И с тех пор ну просто не сосчитать, сколько раз Мими ей повторяла: «Мамочка, я люблю его!» А теперь с божьей помощью Мими наконец обрела свободу, да и она сама избавилась от Жана, так что…

— Ну, поцелуйтесь, поцелуйтесь, я отвернусь! — неожиданно закончила госпожа Александреску.

Мими бросилась на шею Титу и прижалась губами к его губам. Херделя смутился и, растерявшись, пролепетал несколько любезных слов, от которых ему стало еще больше не по себе. Прощаясь, госпожа Александреску пригласила его непременно навестить их. Перед уходом Мими задержалась, снова прильнула к нему и томно прошептала:

— Обязательно приходи, крошка!..

Неожиданный визит побудил Титу на второй же день пойти к Танце. Он не виделся с девушкой целые две недели, с тех пор как возвратился в Бухарест. Она к нему не заходила, а Титу не посмел ее разыскивать. Приняли его радушно. Танца удивилась, обрадовалась, зарделась от счастья. Жан пожал ему руку, словно они расстались только вчера. Говорили в основном о свадьбе Жана, которую решено было отпраздновать через несколько недель, после пасхи. Он попросил Титу быть шафером. Тот согласился, но только если ему дадут симпатичную пару. Другими словами, Танцу. Госпожа Ионеску растрогалась и благодарно посмотрела на Титу, а старик Ионеску заставил себя улыбнуться.

Григоре Юга вернулся в Бухарест лишь спустя три недели после приезда Титу. Хотя лицо у него было усталое, в глазах как будто затеплилась какая-то надежда.

— Все сбежавшие, конечно, вернулись, — рассказывал он, удовлетворяя любопытство Хердели. — Возвратился и Платамону, но без своего искалеченного сына, который, наверно, помещен в какой-нибудь санаторий… Одни лишь покойники не могут вернуться!

Стремясь отвлечь друга от печальных мыслей, Титу попытался переменить тему, но Григоре спокойно продолжал:

— Весенний сев я уже закончил!.. Крестьяне вышли на поля, как будто восстание было лишь дурным сном. За работу они принялись усерднее, чем обычно, с каким-то немым отчаянием… К сожалению, почти четвертая часть крестьян еще сидит под арестом в Питешти. Все подвалы в городе превращены в застенки. Никакое несчастье ничему нас не научит… И это не говоря уж о том, что в нынешних условиях отсутствие стольких рабочих рук — серьезная потеря для всего хозяйства страны!.. В общем, мы прилагаем все усилия, чтобы, насколько это возможно, стереть следы урагана. Впрочем, нам помогает сама природа. Всюду бурлит новая жизнь. Деревья в садах и в лесах цветут. Весна торжествует на развалинах, пожарищах, пепелищах…

— А в человеческих душах? — спросил Титу.

— Бог знает, один бог, и никто другой! — ответил Григоре. — Сколько раз я ни толковал с мужиками, которых избили, а ведь избили поголовно всех, мне все казалось, что они ни о чем не жалеют, даже наоборот… У каждого в голове засел вопрос, который не могут вырвать никакие репрессии: «Как нам жить без земли?»

О своих дальнейших хозяйственных планах Григоре Юга обстоятельно советовался с Виктором Пределяну. Оставшись волей судеб единственным владельцем имения Амара, он решил осуществить на практике свои идеи и преобразовать всю работу по эксплуатации поместья. Но для этого ему необходим был честный и знающий агроном, преданный помощник и единомышленник, на которого он мог бы полностью положиться при любых обстоятельствах. Григоре намеревался, по примеру Пределяну, поселиться в Бухаресте, а в поместье наезжать только во время важнейших полевых работ. Сгоревшее здание он не предполагал восстановить, а думал перестроить на современный лад отцовскую усадьбу, которую пощадила ярость огня.

Пределяну навел справки и в конце концов нашел нужного Григоре специалиста. Это был симпатичный молодой человек, энергичный и умный, приятной наружности, проходивший в течение нескольких лет сельскохозяйственную практику в Германии, а затем успешно ведавший крупной государственной образцовой фермой.

— Вот он, прошу любить и жаловать! Стелиан Халунга!.. Ну как, он тебе нравится? — спросил Пределяну, представляя своего протеже.

— Нравится! — улыбнулся Григоре. — Надеюсь, мы станем хорошими друзьями.

Перед тем как поехать в Амару с новым управляющим, Григоре считал необходимым разрешить некоторые вопросы, которые именно из-за того, что они были наследием прошлого, могли помешать будущему. С Гогу Ионеску пришлось обсудить, где лучше похоронить останки Надины. Надина перед смертью оставалась женой Григоре только потому, что не были выполнены процедурные формальности, и он не чувствовал себя вправе что-либо в этом отношении решать. Гогу, который все еще не утешился, полагал, что, коль скоро судьба привела сестру в деревню как раз в те страшные дни, ее душа, столь неугомонная на этом свете, именно там сумеет обрести покой. Через три месяца они все поедут туда на поминки. Кстати, заодно он намеревается продать свое поместье в Леспези, а возможно, и поместье Бабароагу, принадлежавшее Надине. Происшедшие события слишком его потрясли. У него не хватит духа жить и чувствовать себя дома в тех краях, среди зверей, убивших его сестру.

— В таком случае продай землю крестьянам! — предложил Григоре. — Они тоже пролили много своей крови и тем самым оплатили право на покупку земли.

— Нет, нет! — с ужасом отмахнулся Гогу. — Я больше не хочу иметь с мужиками никаких дел, даже дел, связанных с куплей-продажей. Охотнее всего я продал бы поместье банку, а тот пусть уж делает с ним, что хочет — хоть поделит на мелкие участки и продаст мужикам… Ничего не попишешь, Григорицэ, милый, я не похож на тебя, меня ничто не связывает ни с землей, ни с крестьянами. Я стопроцентный горожанин. Быть может, именно потому я никогда не забуду и тем более никогда не прощу мужикам их страшных преступлений, разбивших мое сердце.