Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

— Это она?

— Да.

— Вижу, вижу, прекрасно. Надеюсь, в отсутствие бабушки ты и сама можешь принять заказ?

— А что?

— Значит, так, слушай, мне нужны фуфайки, очень толстые. Понимаешь? Очень-очень толстые.

Он смотрел на нее, а она на него, но ее юный взгляд ничего не выражал. Тем не менее она возбуждала его, ведь несколько часов назад она была голой и пряталась (или ему так показалось) даже от света зари...

— Альба... тебя ведь так зовут?

— Да, — ответила она с легкой улыбкой (удовольствия?).

Ее голая грудь, пупок, еще недостаточно втянувшийся, посреди по-детски выпяченного животика, восхитительно нелепого, почти безобразного при общей хрупкости ее тельца (он невольно перевел взгляд на живот девочки)...

— Толстые, значит.

— Да я поняла, — ответила она, усмехнувшись.

— Как это у вас называется? А, вспомнил, в четыре нити.

— Хорошо, я передам бабушке.

А дальше? Что было дальше? Из разных чувств — рассеянности, радости, торжества, что на нее обратили внимание, насмешливости — постепенно зарождалось главное, вернее, первое девичье чувство, подсознательное и смутное, присущее каждой на ее земном пути: агрессивное нетерпение, вызов в сочетании с некоторой нагловатостью, воспринимаемой (чаще, чем на самом деле проявляющейся) как жажда обольщения... «Природа» — так называется то, что таится в их самых сокровенных глубинах... какое божественное понятие (думал про себя Марио), какое широкое, способное соединить воедино всех существ, живущих на Земле, вернее, во Вселенной, все явления и все возможные события! Или, может быть, разделить между всеми и вся, что то же самое... «В четыре нити» — хитрость, любовная уловка. «В четыре нити». — «Хорошо, я передам бабушке». Любовная беседа.

Что касается ее, то, выгнувшись всем своим хрупким тельцем, она, казалось, подалась вперед, запрокинув головку, раскрыв губки, как бы подставляя их для поцелуя, точно в слащавых сентиментальных романах. Она стояла так близко от него, что ему достаточно было протянуть руку, чтобы ее обнять.

8

— Слушай-ка!

— Еще одна загвоздка?

— Угадал. Что-то удержало меня от тех действий, которые кое-кому доставили бы удовольствие.

— Страх! И прежде, чем мы продолжим, ответь: ты уверен, что это «что-то» не удержит тебя и в другой раз?

— Напротив. Уверен, что удержит.

— И что же тогда?

— Тем временем я успею кое-кому помешать.

— Ну да, конечно, в определенном смысле... А скажи, пожалуйста, если не трудно, что именно тебя удержало?

— Сам прекрасно знаешь, не прикидывайся.

— Верно. Давай поговорим о причине, по которой мы отклонились от темы.

— Имя Марио мне не подходит.

— Черт возьми, насколько я понимаю, тут дело вовсе не в именах. К тому же ты сам, то ли из бахвальства, то ли еще почему, так себя окрестил! Постыдился бы! Говорили, говорили — и вот тебе раз! Однако дело зашло слишком далеко, чтобы теперь что-то менять — будь то обстоятельства или имена... Неужели начинать все сначала? Ты вправду считаешь, будто имя делает человека, а не человек — имя?

— Не могу сказать точно. Знаю только, что «Марио» мне не подходит.

— Желаешь сменить его?

— Да, и в первую очередь потому, что оно не сочетается с ее именем.

— Ах, вот оно как! «Она» — это, надо понимать, та маленькая жеманница?

— Та маленькая жеманница. И мне нужно имя прозрачное, светлое, сияющее, такое, чтобы соответствовало имени «Альба». А с Марио я пытался, сам знаешь, и знаешь также, что ничего из этого не выходит.

— Как ничего?

— Ну почти ничего (действительно, она ведь ни разу его не произнесла, это безвкусное имя; можно сказать, нарочно его избегала). Ты, пожалуйста, не думай, что я капризничаю, но, если я останусь Марио, мы не продвинемся ни на шаг.

— Хорошо, допустим. Прозрачное, светлое, сияющее — ни больше, ни меньше (ишь, замахнулся!). Такое имя ко многому обязывает... Предлагаю «Саба», и баста.

— Саба?!

— Так звали одного прекрасного воина, если не ошибаюсь.

— Возможно. Но Альба и Саба отдают литературщиной. Слишком много «а» и слишком похоже на скороговорку.

— Тогда Пафсиказий.

— Ха-ха-ха, да где ты это слышал? Такого имени и в нашем календаре-то нет.

— А как насчет Орландо?

— Понимаю, куда ты гнешь, но, не говоря уже обо всем прочем, где знаменитый меч?

— Вместо него у тебя есть охотничий рог, иными словами, ты больше трубишь, чем дело делаешь.

— Осипший, безголосый рог, слишком много трубил впустую. Еще что-нибудь придумай.

— Альбонетто?

— Да ну тебя с твоими чертовыми аллитерациями, к тому же, извини, конечно, но это тоже литературщина! Альбонетто, Альба.

— Но должны же мы что-то придумать. И перестань из себя турецкого пашу строить. Чем вышучивать мои предложения, помог бы лучше, черт побери.

— Будь по-твоему. Что тебе слышится в имени Альба?

— Что-то средневековое.

— Молодец. Следовательно...

— Уж не претендуешь ли ты на имя...

— Точно, почти угадал.

— Иди ты к дьяволу со своими шутками! И постарайся побыстрей закончить свой сентиментальный водевильчик (который я лично нахожу бессмысленным), чтобы без промедления приступить к делу.

— Но мы ведь не решили вопрос, а это так важно.

— Ничего, действуй по обстоятельствам.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда ваши уста сольются в поцелуе, возьми имя, которое подскажут тебе вдохновенье или обстоятельства, а еще лучше — первое, что придет в голову.

— Сольются в поцелуе! С чего ты взял, что они сольются?

— Я в этом не сомневаюсь!

— Чтобы такой человек, как я?..

— Такой, как ты, в данном случае a fortiori[59], так сказать.

— Да нет, ты меня неправильно понял, я хочу сказать, это было бы святотатством.

— Ай! Ой!

— Ты что?

— У меня из-за тебя пустота заболела.

— Что еще за пустота, шут гороховый?

— Полость, где у других сердце, которое, хоть его у меня и нет, достаточно чувствительно к безумствам таких типов, как ты... В общем, я возмущен и призываю тебя выполнить добровольно принятые на себя обязательства. Беги, торопись сжечь последние крупицы здравого смысла на затухающих угольях твоих двусмысленных желаний. (Возможно, все будет как надо, в чем я, правда, сомневаюсь.)

9

И он протянул руку и обнял ее за талию; обнял легко, по-отечески или по-братски, стараясь, чтобы это выглядело невинной лаской (извечно лицемерный жест на сей раз выглядел вдвойне лицемерно). Она же поняла иначе: едва он ее коснулся, задрожала всем телом, запрокинула голову и посмотрела на любезного противника с неожиданной серьезностью.

Талия у нее была как тростинка, он обхватил ее одной рукой, которая смогла обвиться вокруг стана так, что ладонь, скользнув по хрупким ребрам, нащупала обе груди... Груди! Какое осязаемое слово для этого безумца, какое невыразимо прекрасное слово!

— О, — сказала девочка воркующим шепотом, приближая свое лицо, вздыхая, мурлыча, извиваясь, раскрывая губки и еще по-разному, соблазнительно деепричаствуя.

— Не надо, дон Марио, не надо...

Вот тебе раз! Да какое тут может быть вдохновение! Приблизив губы, она наплевала ему в лицо, произнеся ненавистное, безликое, случайное имя; пригвоздила его к нему, не дав времени подыскать более подходящее. Впрочем, может, оно и к лучшему, ибо это придавало всему определенную будничность или видимость будничности, рассеивало бесплодные фантазии и избавляло от груза туманных «Да», «Нет», «Может быть», «Я бы»; назревавший поцелуй, разумеется, в результате становился терпким, неистовым (она предвкушала его именно таким). Вернее, он должен был бы стать и стал бы таким, когда бы... когда бы не...

Деревянная лестница басовито загромыхала, на этот раз не сверху вниз, а снизу вверх, и в пролете показалась известная личность. Джамбаттиста, жертва! До чего же он был хорошенький вблизи: нежная кожа, светлые глаза, золотистые брови при каштановых волосах, глаза он, правда, нервно прищуривал, на лбу уже были морщины... И все равно (согласен, это «все равно» тут не очень-то к месту) его предстояло убить. С другой стороны — рассматривать его времени не было, а раздумывать — тем более.

Возбужденный какой-то своей буйной игрой, мальчик насмешливо посмотрел на парочку, принявшую невинный вид, и даже не подумал поздороваться.