Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— Извините, я писал Понти.

— Подождите. Понти рыскал по свету с армией короля. Понти не был в Париже; сегодня дрались здесь, завтра там. Ваше письмо сначала ждало Понти в Париже, в моем доме два месяца, что составляет шесть. Потом, по счастливой случайности, мне прислали его в Авиньон, где я находился. Я хотел отослать его Понти, который был в Артоа, когда я узнал почерк и распечатал письмо. Вы даже не написали вашего адреса.

— Вот почему я удивляюсь, — улыбаясь, сказал Эсперанс, — что вы отвечали мне и что ваше письмо до меня дошло. Но вы так добры, и рука у вас такая длинная…

— Совсем нет, не делайте меня лучше, чем я есть. Я был раздражен и не отвечал бы, когда в ту минуту, как я больше всего досадовал, в прошлом октябре, я получил вот это письмо.

Крильон отпер шкатулку, стоявшую на его буфете.

«Господин кавалер, необходимо вызвать господина Эсперанса из того места, где он находится. Он подвергается там большим опасностям. Благоволите вызвать его письмом, которое я берусь ему доставить. Вы один имеете над ним власть. Назначьте ему свидание в Париже в декабре. Письмо это не имеет другой цели, как участие к молодому господину Эсперансу. Надо во что бы то ни стало оставить его возле вас. Я велю взять письмо завтра из вашего дома».

— Кем это подписано? — вскричал Эсперанс.

— Не подписано. Почерк прекрасный, но несколько дрожит, как почерк старика.

— И вы написали мне, чтоб я воротился…

— Сейчас. Но где же вы были, чтоб подвергаться таким большим опасностям?

— Я был в Венеции, — сказал Эсперанс.

Крильон подпрыгнул на стуле.

— В Венеции? — прошептал он, между тем как кровь прилила к его щекам. — Боже мой! Друг мой, зачем вы поехали в Венецию?

— Для того чтоб путешествовать; в Венецию стоит съездить.

— Эсперанс, вы обращаетесь со мной не как с другом, — сказал Крильон, сердце которого сильно билось, — вы скрытны. Вы уехали без объяснений, затерялись в отсутствии, возвратились расстроенный, печальный, похудевший — вы, самый веселый, самый румяный из молодых людей, известных мне. Я вас расспрашиваю, вы отнекиваетесь; я настаиваю, вы лжете, да! Ну, пожалуй, не говорите мне ничего. Будем говорить о другом. Дружба Крильона… Ба!.. Что такое Крильон? Старый служака, который уже не помнит своей молодости.

— О, какая жестокость! — вскричал Эсперанс. — Вы у меня вырываете тайны сердца.

— Они очень горестны?

— Должно быть, так, потому что я, никогда не знавший скуки, я так скучал…

— Какая же причина этой внезапной скуки? Венеция? Это действительно однообразный город.

— О нет! Я в Венеции не скучал, — медленно сказал Эсперанс. — Я был там счастлив, восхитительно счастлив.

— Действительно, — сказал Крильон взволнованным голосом, — это веселое местопребывание для молодых людей.

— Я там много плакал, — продолжал Эсперанс с очаровательной улыбкой.

— А! Вы меня страшно запутали, мой юный друг, — сказал кавалер. — Вы были счастливы и много плакали, как же это согласить?

— Прежде я никогда в жизни не плакал, — сказал молодой человек, — а это очень большое удовольствие.

— О чем же вы плакали?

— О!.. О многом.

— О мадемуазель д’Антраг, мошеннице?

— Нет, нет! — с живостью вскричал Эсперанс.

— Я говорю это потому, что она бегала за вами к женевьевцам; она хотела опять вас поймать, изменница; а я, зная ваши слабости, — сказал себе: «Он еще ею дорожит и старается освободиться от нее, вот почему он путешествует».

— Было немножко и этого, — сказал Эсперанс, радуясь, что Крильон перетолковывает вещи таким образом.

— Но это не причина, для того чтобы хныкать; в Венеции и без того довольно воды.

— Я плакал не о мадемуазель д’Антраг.

— О чем же?..

— Соображая мою участь, видя себя одиноким на земле, лишенным любви, я почувствовал смертельную скуку. Я выдержал уже много испытаний, видите ли вы. Мое сердце и мое тело получили жестокие удары. Чем мне утешиться? На чьей груди искать прибежища? Вы меня любите, но я был бы осел, если б стал рассыпать мои жалкие шипы по вашему достославному пути. Понти также меня любит, но это ветреник. Знаете ли, что пришло мне в голову?

— Не могу вообразить, — сказал Крильон.

— Я думал о моей матери.

Кавалер вздрогнул и отвечал испуганным взглядом на спокойный и невинный взгляд, устремленный на него молодым человеком.

— О вашей матери… — глухо произнес достойный воин. — Но какая странная мысль, ведь ее нет на свете.

— Именно поэтому-то я и подумал о ней.

— Для того чтобы вам пришла подобная мысль, вы должны были иметь новую причину.

— Я снова прочел ее прощальное письмо. Ах! Счастливый человек мог не понять всего, что было в этом письме, но разбитое сердце тотчас его поняло. Вот почему я ездил в Венецию.

— Не понимаю, — продолжал Крильон, — стало быть, вы имели какие-нибудь сведения, которые связывали с Венецией воспоминания о вашей матери? Мне казалось, что я слышал от вас, что вы ничего не знаете, а в письме, которое вы дали мне прочесть, ничего об этом не говорилось.

— В моем, — отвечал Эсперанс, — но вспомните, что я привез и вам также письмо того же почерка.

— Это правда, ну так что ж?

— Вы держали это письмо в руке в первый день, как я имел честь разговаривать с вами в вашем лагере.

— Может быть; что ж вы заключаете из этого?

— Глаза мои, обратившись нечаянно на это письмо — клянусь вам, нечаянно — прочли эти слова: «Из Венеции, со смертного одра».

Крильон вздрогнул.

— Эти слова я никогда не забывал, потому что они начертаны той же рукой, которая писала ко мне — рукой моей матери!

Крильон молчал.

— Так что, когда мной овладела охота плакать, — продолжал Эсперанс, — я отправился в Венецию и отыскивал глазами тела и души то место, где моя несчастная мать испустила последний вздох. Никто меня не знал. Я не хотел расспрашивать никого. Около этой могилы для меня была священная тайна, но я продолжал искать. Дворцы, церкви, монастыри — все, что безмолвно и мрачно, все, что великолепно и шумно, многолюдную базилику и пустой монастырь, развалины, где вьется плющ, сады, где цветут жасмин и роза — я все осмотрел, все допрашивал в моих горестных излияниях. Я поставил себе законом осмотреть все на площади св. Марка, на Пиацетте, на набережной Эсклавон да Кантиери, в убеждении, что моя мать ходила там, где хожу я. Сколько раз я последний, когда всякий шум затихал, разъезжал в моей гондоле по извилинам лагуны и смотрел на небо, смотрел на дворцы, отражающиеся в воде, смотрел на медного льва, на этот меланхолически смешной предмет, на который смотрела также и моя мать! Сколько раз, проезжая при чудном лунном сиянии по цветистым извилинам соседних островов, говорил я себе, что эти оазисы из пахучего тростника, из гранатовых, алоевых и тамариндовых деревьев — прекрасное место для таинственной могилы; везде, где я видел лампаду перед изображением мадонны, везде, где я видел кипарисы в траве за развалившейся церковью, я говорил себе: «Может быть, эта лампада содержится насчет моей матери; может быть, она покоится под этими большими, мрачными деревьями». И я плакал; я любил мою мать. Так хорошо любить кого-нибудь!