Дом с золотой дверью - Элоди Харпер

— Когда-то я забирал тебя из борделя, — тихо говорит Филос. — Не то чтобы я не знал, к чему тебя там принуждали. И я никогда, ни разу не чувствовал ничего, кроме величайшей жалости. Но сегодня… — Он сглатывает, как будто не может выговорить слова. — Я не могу выбросить эту картину из головы. Ты стонала, как будто тебе это нравилось.

Кровь приливает к щекам Амары, и она сжимает кулаки.

— Мне это не нравилось. Я проститутка. Как, по-твоему, женщины вроде меня заставляют клиентов раскошеливаться? Плача и умоляя прекратить? Или дерясь, как Британника, пока им не выбьют зубы?

— Извини. — Филос совсем сникает при виде ее перекошенного лица. — Мне не следовало этого говорить.

Он пересекает комнату и робко протягивает к ней руки. Амара бросается в его объятия и прижимается к нему, но все же замечает, что он не обнимает ее так крепко, как обычно. Она вдруг понимает, что пахнет лавандой, что Деметрий оставил этот запах на ее коже.

— Как долго он будет гостить здесь? — шепотом спрашивает Филос. — Тебе нужно будет еще… видеться с ним?

За этим вопросом следует долгое молчание, Амара смотрит в стену, пока ей не начинает казаться, что геометрические черно-белые узоры сейчас обожгут ей глаза.

— Как долго он будет здесь? — повторяет Филос, на этот раз не так спокойно.

Амара отпускает его, разрушив защитный круг объятий:

— Он будет моим патроном.

— Но вы только что познакомились. — Филос изумленно смотрит на нее, но постепенно удивление сменяется мучительным пониманием. — Как давно ты его знаешь?

— Мы познакомились в Мизене.

— В Мизене? Когда ты ездила к Плинию? Но это было много месяцев назад!

— Тогда ничего не было, клянусь тебе! А вчера я впервые увидела его с тех пор, как..

— Вчера. Когда ты плакала и говорила, что боишься потерять меня. Тогда ты согласилась стать его конкубиной, верно? — Теперь лицо Филоса выражает лишь суровость. — Что еще ты забыла рассказать мне?

Амара никак не может смягчить ни слова, ни их значение.

— Он забирает меня в Рим.

Филос медленно садится на кровать.

— Рим, — тупо повторяет он. — Ты бросаешь меня и уезжаешь в Рим. С ним.

При виде выражения отвращения на его лице Амара прекрасно понимает, о чем он сейчас думает.

— Я даже не знаю, как зовут этого человека. Кто он?

— Его зовут Деметрий. — Слезы начинают капать из глаз Амары, и каждое слово причиняет ей боль; она понимает, что сейчас рушит свою семью, но все равно продолжает. — Он вольноотпущенный императора. И один из самых богатых людей в Кампании. Он будет платить тебе за уход за Руфиной. Он оплатит приданое нашей дочери. И если Руфус когда-нибудь согласится тебя продать, он даст мне денег, чтобы выкупить тебя и освободить.

Филос смотрит на нее, и Амара видит, как на его лице отражается горечь, которая терзает и ее. Он закрывает глаза, словно это поможет уменьшить боль.

— Не то чтобы я не понимаю, почему ты так поступаешь, Амара. Поверь, я понимаю. Но то, как именно ты это сделала, — это очень трудно простить.

— Филос, пожалуйста…

— Всю свою жизнь я не мог ничем распоряжаться. Всю свою проклятую жизнь. Ни собой, ни тем, что происходило с теми, кого я любил. И я знаю: ты понимаешь, каково это. Именно поэтому я не могу понять, как ты могла так поступить. Лгать мне, скрывать все это от меня, не оставить мне выбора. Словно мое слово ничего не значит. Словно ты владеешь мной. Неужели именно так ты и думаешь? Ты думаешь, что если я раб, а ты свободная женщина, то у тебя есть право распоряжаться нашими жизнями? Диктовать, как жить мне?

— Нет! Я так не думаю, не думаю, что…

— Тогда почему ты так поступила? — Он смотрит на нее так, будто видит впервые в жизни.

— Я не хотела, чтобы тебе было стыдно, — выпаливает Амара. — Я думала, ты будешь благодарен мне за то, что я приняла это решение сама. Что избавила тебя от унижения, которое тебе пришлось бы испытать, если бы ты согласился уступить меня другому мужчине.

— Думаешь, ты избавила меня от унижения, когда сегодня я увидел тебя с ним? Что я должен быть благодарен тебе за это?

Его презрительные слова причиняют Амаре почти физическую боль, и в ней поднимается злость.

— Я делаю это только потому, что больше в этой семье нет никого, кто мог бы заработать хоть какие-то деньги! Как, по-твоему, нам защитить нашего ребенка? Думаешь, любви моих родителей было достаточно, чтобы спасти меня от рабства? Я бы отдала их любовь в обмен на приданое, тысячу раз бы отдала. Без денег ничто ничего не значит. Ничто.

Они смотрят друг на друга, и Амаре становится тошно; она не может забрать назад свои слова и то, каким ничтожным сейчас выставила Филоса.

— Ты говоришь как Феликс, — произносит он.

Филос встает с кровати, подходит к стулу, на котором лежит его плащ, и одевается, его руки дрожат от злости и отчаяния.

— Филос, пожалуйста, не уходи от меня. Пожалуйста, поговори со мной…

Филоса прорывает.

— Так ты теперь хочешь поговорить? — орет он. — Когда ты уже все решила? Ну и о чем ты хочешь поговорить? Или ты просто сядешь и расскажешь мне, как я должен жить своей никчемной жизнью, пока тебя не будет?

Он быстро идет к двери. Амара бросается вслед за ним:

— Ты не можешь просто так уйти! Куда ты пойдешь?

Он резко оборачивается:

— Я пойду прогуляться. Дозволено мне это? Или отправишь меня обратно к хозяину за неповиновение?

Руфина начинает плакать, и Амара видит, что Филос колеблется, беспокоясь за дочку. Она тянется к нему, но вместо того, чтобы успокоить, этот жест только распаляет его гнев. Филос вскидывает руки, чтобы она не прикасалась к нему, и выходит из комнаты.

Амара слышит на лестнице его тяжелые шаги и наклоняется, чтобы взять на руки их воющего ребенка. Она снимает с плеча тунику и подносит Руфину к груди, чувствуя, как она жадно присасывается к ней. Амара поглаживает дочь по голове, по мягким темным волосам, и чувствует, как сердце ее раскалывается на части. Мысль о том, что чужой человек будет кормить и качать ее ребенка, что ей самой некого будет взять на руки, причиняет ей такую муку, какой Амара и вообразить не могла. Молоко успокаивает ребенка, и, насытившись, Руфина довольно раскидывается у матери на груди. Не желая тревожить ее, Амара кладет дочку на кровать и обнимает ее маленькое тельце, закусив кулак, чтобы не плакать и