Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

фантазию индивидуальной или личной свободы; или когда равенство порицается, поскольку его ценности ведут к требованиям корректировать рыночный механизм и вмешиваться в него с оглядкой на «ценности» и приоритеты других типов. Теория идеологии исключает эту необязательность политических теорий, и не просто потому, что «ценности» как таковые обладают классовыми и бессознательными источниками, которые глубже источников собственно сознания, но и потому, что теория сама является особого рода формой, определенной общественным содержанием, так что она отражает социальную реальность более сложным образом, чем решение «отражает» собственную проблему. Здесь можно наблюдать в действии не что иное, как фундаментальный диалектический закон детерминации формы ее содержанием, что, возможно, не играет особой роли в теориях или дисциплинах, где нет различия между уровнями «явления» и «сущности» и где такие феномены, как этика или чистое политическое мнение как таковое, могут быть изменены за счет сознательного решения или рационального убеждения. Действительно, поразительное замечание Малларме — «il n'existe d'ouvert à la recherche mentale que deux voies, en tout, où bifurque notre besoin, à savoir, l'esthetique d'une part et aussi l'économie politique»[236] — указывает на то, что более глубокое родство между Марксовой концепцией политической экономии в целом и сферой эстетики (например, в работах Адорно и Беньямина) следует искать именно здесь, в общем для этих дисциплин восприятии этого безмерного двойного движения плана формы и плана субстанции (если использовать альтернативную терминологию лингвиста Ельмслева).

Это вроде бы подкрепляет традиционную претензию в адрес марксизма, будто он лишен какой бы то ни было автономной политической рефлексии, что, однако же, нам может показаться скорее уж сильной стороной, чем слабой. Марксизм — это и в самом деле не политическая философия мировоззренческого толка, он совершенно не в «одном ряду» с консерватизмом, либерализмом, радикализмом, популизмом и чем-то еще в том же духе. Конечно, марксистская практика политики существует, однако политическое мышление в марксизме, когда оно не является практическим в этом смысле, имеет дело исключительно с экономической организацией общества и с тем, как люди сотрудничают в организации производства. Это значит, что «социализм» не является, строго говоря, политической идеей, или, если угодно, он предполагает конец определенного политического мышления. Также это значит, что у нас есть близкие нам люди среди буржуазных мыслителей, но это не фашисты (у которых в этом смысле не слишком много успехов в плане мышления, да и в любом случае они остались в прошлом), а, скорее, неолибералы и рыночники, ведь и им политическая философия представляется совершенно бесполезной (по крайней мере с того момента, как удалось избавиться от аргументов марксистского коллективистского врага), а «политика» означает ныне просто обслуживание и обеспечение экономического аппарата (в этом случае скорее рынка, а не средств производства, организованных коллективом и находящихся в его собственности). Собственно, я буду отстаивать позицию, согласно которой у нас много общего с неолибералами, по сути почти все — за исключением самого главного!

Но сначала следует сказать очевидное, а именно то, что рынок как лозунг не только покрывает огромное разнообразие различных референтов или задач, но также почти всегда оказывается неподходящим названием. Начать с того, что сегодня в пространстве олигополий и мультинациональных компаний не существует свободного рынка: собственно, Гэлбрейт давным-давно указал на то, что олигополии — это имеющийся у нас несовершенный суррогат планирования социалистического типа.

В то же время рынок как понятие в его общем употреблении редко имеет какое-то отношение к выбору или свободе, поскольку и то и другое определено для нас заранее, о чем бы мы ни говорили — о машинах новых моделей, игрушках или телепрограммах: мы, несомненно, выбираем из их числа, однако едва ли можно сказать, что мы действительно оказываем определяющее влияние на выбор между ними. Следовательно, гомология со свободой является в лучшем случае гомологией с парламентской демократией нашего представительского типа.

Кроме того, в социалистических странах рынок, по-видимому, имеет большее отношение к производству, чем потреблению, поскольку на первый план там прежде всего выходит вопрос о поставке запасных частей, компонентов и сырья другим производственным единицам (и решением именно этого вопроса предстает тогда в фантазии рынок западного типа). Но, вероятно, лозунг рынка вместе со всей сопровождающей его риторикой был придуман как раз для того, чтобы обеспечить решающий сдвиг и смещение от понятийной системы производства к понятийной системе распределения и потребления, что на деле выполняется им, видимо, довольно редко.

Между прочим, по-видимому, также можно отбросить и довольно важный вопрос собственности, который представляет для консерваторов известную интеллектуальную трудность: в этом случае исключение «оправдания исходных прав собственности»[237] будет рассматриваться в качестве синхронической рамки, исключающей измерение истории и систематическое историческое изменение.

Наконец, следует отметить, что, с точки зрения многих неолибералов, у нас не только нет еще свободного рынка, но и то, что мы имеем вместо него (и что в иных случаях защищается в качестве «свободного рынка», противостоящего Советскому Союзу)[238], а именно взаимные соглашения и подкупы групп влияния, частных интересов и т.д., является, согласно позиции новых правых, структурой, абсолютно враждебной настоящему свободному рынку и его учреждению. Анализ такого рода (иногда называемый теорией публичного выбора) является правым эквивалентом левацкого анализа медиа и консюмеризма (другими словами, обязательной теорией сопротивления, экспликацией того, что в публичной области и публичной сфере мешает обычно людям согласиться на лучшую систему, препятствуя самому пониманию и принятию такой системы).

Причины успеха рыночной идеологии можно поэтому искать не в самом рынке (даже если удастся выяснить, какой именно из этих многочисленных феноменов обозначается этим словом). Но лучше начать с наиболее сильной и полной метафизической версии, которая связывает рынок с природой человека. Этот взгляд фигурирует во многих, часто неразличимых, формах, однако в удобном виде он был формализован в качестве особого метода Гари Беккером в его подходе, восхищающем своим тотализирующим характером: «Я утверждаю, что экономический подход дает ценный унифицированный аппарат для понимания всего человеческого поведения»[239]. Так, к примеру, особому рыночному анализу можно подвергнуть брак: «Мой анализ предполагает, что похожие и непохожие люди вступают в брак, когда это максимизирует совокупный товарный продукт домохозяйства по отношению ко всем остальным бракам, независимо от того, какой именно показатель максимизируется — финансовый (например, уровень заработной платы и дохода с собственности), генетический (например, рост и интеллект) или психологический (например, агрессивность и пассивность)»[240]. Но особенно проясняет дело одно ключевое примечание, благодаря которому начинаешь понимать, какова настоящая ставка этого интересного тезиса Беккера: «Позвольте мне еще раз подчеркнуть, что товарный продукт — не то же