Отторжение - Инна Тронина

— Великолепно! — Я действительно обрадовался, но как-то отстранённо. — Значит, с Прохором будет порядок? Хенталов берёт дело?

— Предварительное согласие я получила! — Сашку буквально распирало от счастья. — Он попросил утром девятого марта подъехать в офис и подробно всё рассказать. Всё очень удачно складывается, не сглазить бы! Да, тебе для сведения. Хенталова звать Энвер Хасанович. О гонораре мы пока не говорили.

— Всё равно придётся обсуждать — пусть девятого числа. Но это уже не телефонный разговор.

— Конечно, не телефонный, — Саша заметно сбавила тон. — Ты ещё согласен помочь? Не передумал?

— Нет.

Хорошо, что Сашка позвонила! Надо Гаю завещать энную сумму. Франсуаза в этом отношении — человек надёжный. Чек оставлю в запечатанном конверте, для Александры. Для Фрэнс это вообще не деньги, а Проше пригодятся.

— Завтра утром заезжай за баксами. Их надо будет в Питере получить.

— Может, сейчас разберёмся? — осторожно предложила Александра.

— Нет, сейчас я спать хочу — очень устал.

Так, и тут порядок. За Гая я спокоен. Возможности «золотых» адвокатов поистине безграничны. Ведь как чувствовал Гай, когда осенью упомянул эту фамилию. И, пожалуйста, информация пригодилась ему самому! А Сашка добьётся того, чтобы взять детей под опеку. Если любовь сильная и давняя, преград для неё нет.

— Тогда спокойной ночи?

Сашка явно хотела ещё поболтать, но понимала, что я не в настроении.

— Приятных снов.

Я, не дослушав, сунул трубку в гнездо. Франсуазы в прихожей не было. Кажется, она чем-то шуршала в спальне. Я быстро вернулся в кабинет, открыл чековую книжку, заполнил нужные графы. Проверил, запечатал в конверт, написал на нём имя Александры. Я уверен, что Фрэнс себя в руки возьмёт. Они на Западе по-другому относятся к смерти. Не начинают рыдать до тех пор, пока не утрясут дела с наследством.

Я положил конверт на кофейный столик — чтобы не обрызгать кровью. Предсмертную записку писать не стал. Всё равно не найду таких слов, чтобы окружающие меня поняли. Никого не обвинить — соврёшь. Виновные есть. Да что толку их называть? И вообще, почему я должен перед кем-то оправдываться? Не захотел человек жить дальше — значит, на то были основания. Любая экспертиза докажет — пулю в голову пустил я сам. Не думаю, чтобы кто-то из-за этого пострадал.

Я лёг на диван, вытащил из-под газеты пистолет. Почему-то показалось, что «кольт» стал легче. Наверное, от волнения случился спазм сосудов, голова немного закружилась. Мир качнулся. Сместился в моём сознании. Ведь только идиот, имей он такую возможность, застрелился бы бестрепетно.

Достоинство человека заключается не в отсутствии у него страха, а в умении этот страх преодолеть. Так я считал всю жизнь. Только сейчас понял правоту этого довода не умом, а сердцем. И, пока мозг не воспротивился моим намерениям, поспешно нажал на спуск.

Прославленный «кольт» издал лишь сухой щелчок и выпал из моей руки. Осечка? Немного не тот звук. Надо ещё раз. И снова — ноль. Я уселся на диване, торопливо вытащил обойму и увидел, что она пуста. И в стволе нет патрона. Вот почему пистолет полегчал! Мне бы сразу догадаться, так нет. Как всегда, оказался слишком самоуверенным.

Я сидел долго и не понял, скоро прошло времени — пять минут или полчаса. В сейфе была ещё одна обойма. Я не думал, что придётся её распечатать. А потом вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Часы пробили одиннадцать раз, и я поднял глаза. Когда прозвучал последний удар, Фрэнс раскрыла ладони. Жёлтые металлические головки пуль в патронах блеснули под светом люстры, словно хихикнули.

— Не нужно этого, Андре, — сказала жена по-французски.

Она опустилась на колени, и патроны раскатились по ковру. Подбирать их я не стал.

— Андре, у нас с тобой дети! Ты с ума сошёл!

Она стала целовать мои руки. Я покосился на конверт, который надо было распечатать, вытащить чек, а записку — сжечь. Не хочу, чтобы Фрэнс видела всё это. Дети… Можно трусость заменить в глазах окружающих отцовской любовью, но я не стану этого делать. Подумаю ещё, не повторить ли попытку. В агентстве есть оружие и боеприпасы. Если сочту, что это необходимо, запру дверь и застрелюсь. Никуда не стану отлучаться, как сегодня.

Вот ведь отчаянная женщина! Другая побоялась бы к пистолету прикоснуться. А эта всё правильно сделала. Даже сунула оружие обратно под газету, как заправская шпионка. И я. каюсь, ничего не заметил.

— Александра позвонила случайно?

Я уже подозревал Фрэнс буквально во всём. Например, она могла связаться с агентством, попросить вызвать меня к телефону. Почему бы и нет?

— Кто такая Александра?

Франсуаза искренне удивилась, сморгнув слезу. Лицо её блестело, и пухлые губы обиженно дрожали.

— Та самая женщина, с которой ты сейчас говорила. Но откуда ты взяла, что я хочу…

Мне стыдно было представить, как собираюсь стреляться из незаряженного пистолета. А о детях я подумал раньше. Женьку с Лёлькой забрали бы мой отец и Изольда Кимовна. Господин Фрейденберг в последнее время снял и реализовал несколько видеоклипов. У него появился мощный покровитель, так что денег теперь там достаточно. Плюс ещё моё наследство.

А для души? Ничего доброго, светлого дети обо мне вспомнить не могли. На Женьку я орал, над Лёлькой насмехался. Прямо при них говорил, что Ленка меня до конца жизни ими стреножила. И, действительно, так думал. Так что мы с детьми вполне безболезненно могли расстаться.

— Андре, я случайно увидела, как ты чистил «кольт». У тебя было такое лицо… Я поняла — ты решил убить себя. Я помешала. Зачем ты такой жестокий? И к себе, и к другим?

Фрэнс встала с колен и села со мной рядом, на диван.

— Значит, я больше не могу жить. Ты должна мне поверить. Я всё обдумал, и зря ты…

— Андре, неужели тебя ничто не держит тут? Никто тебе не мил?

— Никто, Фрэнс. Я застрелюсь всё-таки. Ты не сможешь всегда быть рядом. Но сегодня тебе повезло. Ты отлично справилась.

Мне показалось, что позвонили в дверь. Но кнопку давили так слабо, что я не обратил на этого особого внимания. Франсуаза проворно собрала патроны, и я пошёл открывать. Совершенно не представлял, кого могло принести в половине двенадцатого ночи. Из-за отсутствия снега на улице стояла кромешная тьма.

— Бедняки уходят из жизни, а ты богат, Андре.

Франсуаза не пыталась ничего понять. Она мыслила штампами, и тем раздражала меня.

— Бедняки у нас рады тому, что солнышко светит. Они не уйдут.

Мы говорили и по-русски, и по-французски, И потому, в горячке, не услышали второго звонка.

Я зажёг фонарик в прихожей, подошёл к бронированной двери, глянул в «глазок». На лестничной площадке стояли сёстры Бабенко — обе в чёрных платках, зарёванные, почти безумные. Оксана — в красной турецкой дублёнке, Липка — в бежевой. Девятимесячная Отка висела на «кенгурушнике» у Оксаны. Она пригрелась в меховом конверте и сладко спала.

За один миг я догадался. Родителей у девчонок уже нет, Октябрина с ними. Остаются только братья… Ведь не бросили бы Ксанка с Липкой их одних в Москве. Не сорвались бы, да ещё с ребёнком, чтобы приехать ночью. Если парни просто заболели, зачем траурные платки?

Я загремел замками. Как только открыл дверь, Оксана молча указала мне на Отцу и разжала руки. Ребёнок повис на ремнях. Франсуаза быстро подхватила его, сняла с Оксаны «кенгурушник». Девчонка так и спала; она действительно была похожа на персик.

Значит, сёстры пришли с вокзала пешком — здесь близко. Приехали, видимо, «Авророй». Значит, тряслись с ребёнком в сидячем вагоне. Липка волокла сумку по полу, а сама рыдала. Никогда не видел у неё такой зелёной физиономии. И похудела девчонка страшно. Вся в веснушках, чего раньше не было. Да и рановато в марте-то — солнца ещё нет…

— Андре! — закричала Франсуаза.

Я едва успел довести Оксанку до дивана, куда она и рухнула, не в силах даже расстегнуть дублёнку. Октябрина потеряла соску в складках конверта, зачмокала, но реветь не стала. Наверное, в дорогу ей надели памперс, но всё равно надо бы поменять.

Тут зашаталась Липка. Она упала бы затылком о ручку кресла, но я подхватил её на руки, уложил рядом с сестрой. И с ужасом подумал о том, какую картину застали бы девчонки здесь, не позвони из Лахты Саша Антропова, и не вытащи Фрэнс патроны из пистолета…

Отку выкупали и уложили спать в коляске для двойни, которая хранилась в кладовке. В ней мы с Фрэнс прогуливали своих близнецов. Я заметил, что Отка становится всё более похожей на бабушку — Октябрину-старшую. Из задрыжки она сделалась очень упитанной. Показывает все шесть зубов и постоянно что-то грызёт. Франсуаза накормила её манной кашей.

Оксана с Липкой так и лежали рядом на диване и молчали. Уже давно прозвучал гимн Глинки, и наступило Восьмое марта. Я подумал, что надо поздравить женщин. Но, пока не выясню, что же там случилось, делать этого не буду. По лицам сестёр бегали тени. Временами казалось, что я не слышу их дыхания. Оксанке, кажется, было всё равно, куда подевалась дочка.