Жизнь Бальзака - Грэм Робб

План немедленных действий оказался не таким славным. Бальзак попросил помощи у своих финансовых советников, и все дали ему один и тот же совет: бежать. Он бежал в дом всегда радушных Висконти, которым принадлежал «величественный особняк» на Елисейских Полях, под номером 54 – возможно, «Отель де Масса», который теперь можно видеть в трех милях от того места, по адресу: улица Фобур-Сен-Жак, дом 38. Туда его перенесли в 1928 г.; он стал штаб-квартирой Общества литераторов785. Здесь, к унижению Бальзака, историю подхватили газеты.

И «Газетт де Трибюно», и «Век» напечатали статьи об отвратительном деле, которое слушалось 26 июля 1837 г.786 Ехидно и злорадно, что как будто подтверждает мнение Бальзака об агрессивном мещанстве Июльской монархии, адвокат по фамилии Фавр перечислил попытки Уильяма Даккета схватить «“сильфоподобное” создание», «невидимого, неосязаемого г-на де Бальзака (смех в зале суда)». Потерпев неудачу в попытке завладеть «чудовищной тростью, один ремонт которой обошелся в 18 тысяч франков», Даккет раздобыл судебное предписание. С ним судебный исполнитель проник в дом Висконти под видом служащего почтовой конторы. Ему якобы нужна была подпись Бальзака за доставку этрусской вазы. Слугу убедили подвести Бальзака к двери, где замаскированный судебный исполнитель назвал его «коллегой», потому что он тоже один раз был соавтором мелодрамы. Пакет развернули; в нем оказались бумаги, в которых утверждалось, что Бальзака посадят в тюрьму, если он немедленно не заплатит 3000 франков. Висконти дали Бальзаку эти деньги. После того как в «Веке» 28 июля появился отчет о судебном заседании, Бальзак написал редактору, Арману Дютаку, что газете, вместо того чтобы выставлять его на посмешище, следовало «протестовать, вместе со всеми порядочными людьми, против лишения свободы по гражданским делам, что практикуется ныне лишь ради интересов подлых узурпаторов». Письмо так и не было опубликовано.

Бальзак был спасен от долговой тюрьмы; и все же то событие его надломило. «Я уже столько раз надеялся, что устал надеяться»787, – писал он. Проблемы требовали немедленного решения, а ведь ему еще нужно было работать. Он написал Эвелине, что похож на голубя, которого послали из Ноева ковчега, вот только потоп все не прекращается788. Парижские знакомые избегали его «как чумы»: «Я совершенно один, но предпочитаю одиночество той слащавой ненависти, которая в Париже сходит под названием дружбы»789. Он думал купить домик или небольшой замок на берегу Луары, но затем, с типичным для него пируэтом, с воодушевлением написал о преимуществах жизни в современном большом городе с асфальтовым «полом», газовыми «канделябрами», бесконечной лентой сверкающих витрин: «Через десять лет мы будем чистыми, и упоминания о парижской грязи вычеркнут из словаря». «Я оставил мысль о возвращении в Турень и останусь гражданином интеллектуальной столицы»790. В виде компромисса он приобрел поместье между Севром и Виль-д’Аврэ791, неподалеку от ворот Сен-Клу к юго-западу от Парижа. Он очутился за пределами юрисдикции Национальной гвардии, но близко к Парижско-Версальской железной дороге, которую тогда как раз сооружали. Бальзак начал скупать там небольшие участки земли на общую сумму 10 тысяч франков. Зять Бальзака должен был построить для него дом, а также второй дом, для ГвидобониВисконти, которые и финансировали проект. «Мое бедное уединенное жилище будет называться “Ле Жарди”. Это участок, на котором я обоснуюсь, как гусеница на салатном листе»792. Образ красивый и вполне уместный: Бальзак нашел еще один способ тратить свои заработки.

С точки зрения психики Бальзак перенес кризисы 1837 г. благодаря тому, что жил двойной жизнью, каждая в своих декорациях и со своими настроениями; сменной декорацией служили Альпы. Кроме того, он оставил потомкам два отчетливых собственных образа – один публичный, второй тайный, обернутый в маленькую драму, которая преследовала его до конца жизни.

Публичный образ связан с портретом, который Бальзак попросил мать заказать Луи Буланже. Ему хотелось чем-то возместить «ужасную литографию», сделанную с карикатурной статуэтки работы Дантана793; на ней он выглядел как неразрушаемый Шалтай-Болтай с тростью. Портрет Бальзака работы Буланже в монашеской рясе был выставлен на Парижском салоне 1837 г. и, по мнению дамского журнала, изображал «крупного субъекта, до подбородка завернутого во фланелевую рубашку»… Он напомнил рецензенту зонтик в футляре и одновременно турскую пушку – аллюзия на «Турского священника», где аббата Бирото не пускает в дом его хозяйка. «Как отличается действительность от грез молодых дам! Ах! сколько иллюзий будет утрачено при виде этой картины! Сколько голосов воскликнут: “Верните нам нашего Бальзака!”»794 Однако Готье – возможно, с благословения самого Бальзака – углядел в портрете образ почти мифологический, который послужил прообразом статуи Родена: «Полный, чувственный рот, особенно нижняя губа, улыбается раблезианской улыбкой под тенью усов, гораздо светлее оттенком, нежели волосы; вызывающе вскинутый вверх подбородок соединяется с шеей широкой, мощной складкой плоти, похожей на подгрудок молодого быка»795.

В письмах Эвелине, которая должна была получить портрет, Бальзак добавил несколько собственных штрихов796. Глаза переданы неплохо, как и его настойчивость; но Буланже закрасил ему седину. В портрете слишком много гордости и не заметна его душевная тонкость; он выглядит бесчувственным солдафоном и бахвалом. Но монашеская ряса Бальзака всегда служила парадоксальным напоминанием пословицы «L’habit ne fait pas le moine» («Не всяк монах, на ком клобук; по наружности не судят»). Он и сам вспоминает эту пословицу797, и именно подразумеваемое расхождение придает портрету то, что Готье назвал «своеобразной гармонией».

Второй образ – автопортрет, который он рисовал в письмах к неизвестному адресату. Рядом с крушением иллюзий финансовый крах кажется Бальзаку относительной мелочью. Его украинская святая начала выказывать тревожную склонность сойти с пьедестала и молиться грешнику. К досаде Бальзака, Эвелина Ганская отказывалась вести себя подобно Лоре де Берни. Он молил ее о честной критике «Старой девы», но так и не получил ее. Все ее комментарии были направлены лично на него. Она не уставала упрекать его в «легкомыслии»; критики говорили о его романах примерно то же самое. Бальзак отвечал мягко, но с оттенком разочарования: Эвелина по-прежнему путает его с его творчеством, она несведуща, упряма и, хуже всего, поверхностна. «Позвольте рассказать о том, что у меня появилось очень дурное чувство: мне не нравится, когда мои друзья судят меня или считают, что мои решения не вызваны необходимостью»798. У него возникло подозрение, что та, на ком он хочет жениться, вдруг стала похожа на его мать. Он снова и снова всматривался в лицо на портрете, висящем перед его столом. Затем Ганская получила потрясающий физиогномический анализ самой себя, взятый как будто прямо из его романа. Из следующего описания можно многое узнать о природе любви Бальзака: «Если бы не ваш рот, по лбу можно было бы заподозрить у вас гидроцефалию». «Я нахожу в ваших губах несколько смутных намеков на жестокую ярость… но подавленную добротой. Неистовство быстро сменяется задумчивостью, добротой, безмятежностью и благородством»; но, «если бы в вас ничего не было, кроме доброты, вы превратились бы в овцу, что было бы просто ужасно»799. Самые красноречивые подробности дают те черты, которые Бальзак часто описывает в романах: «куполообразный лоб» означает обилие мыслей800, толстый подбородок подразумевает личность требовательную, даже неистовую в любви801, а «полнота служит признаком силы – но женщины, сложенные таким образом, бывают властными, своенравными, более чувственными, нежели любящими… негибкими и ревнивыми»802.