Слабость Виктории Бергман (сборник) - Эрик Сунд

Жанетт остановилась, оглядывая причудливое подземное поселение.

Трущобы, перенесенные сюда из беднейших районов Рио-де-Жанейро. Жилища, возведенные из мусора и всего, что можно найти на улице. Создатели иных “домов” явно были искусными и обладали чувством прекрасного. Другие домики выглядели как шалаши, построенные детьми. Несмотря на беспорядок, во всем чувствовалась своеобразная организованность.

Некое базовое стремление к структуре.

Хуртиг, стоявший метрах в двадцати, махнул ей, и Жанетт осторожно двинулась между горами спальных мешков, мусорных пакетов, картонками и ворохами одежды. Возле чьего-то одеяла стояла полочка, набитая книгами. Табличка извещала, что книги можно брать, только пусть возвращают.

Жанетт знала, что представление о бездомных как о людях глупых и лишенных культурных потребностей, не имеет под собой основания. Шаг сюда, вниз – не более чем невезение, неоплаченный счет или депрессия.

Хуртиг стоял перед палаткой из пластиковых мешков. Вход занавешивал вытертый голубой плед. Жанетт поняла, что внутри кто-то лежит.

– Ладно, так что здесь случилось? – Жанетт нагнулась, пытаясь заглянуть в палатку.

– Женщину, которая лежит внутри, зовут Фредрика Грюневальд по прозвищу Графиня – говорят, она из какого-то знатного рода.

Мы проверяем эту информацию.

– Хорошо. Что еще?

– Некоторые свидетели говорят, что мужчина по имени Бёрье спускался сюда вчера во второй половине дня и с ним была неизвестная женщина.

– Мы уже нашли этого Бёрье?

– Еще нет, но он нечто вроде здешней знаменитости, так что найти его не проблема. Мы уже объявили его в розыск.

– Отлично, отлично. – Жанетт продвинулась немного дальше в палатку.

– Она жутко пострадала. Голова полностью отделена от шеи.

– Нож? – Жанетт поднялась, расправляя спину.

– Вряд ли. Мы нашли вот это. – Хуртиг покачал в руке целлофановый пакет, в котором находилась длинная стальная струна. – Вероятное орудие убийства.

Жанетт кивнула:

– И никто из здешних не мог этого сделать?

– Сомневаюсь. Если бы ее, скажем, избили до смерти, а потом ограбили, то… – Хуртиг на мгновение умолк, задумавшись. – Струна – нечто совершенно другое.

– Значит, у нее ничего не украли?

– Нет. Бумажник на месте, а в нем почти две тысячи крон и действующий проездной на месяц.

– Ладно. И что ты думаешь?

Хуртиг пожал плечами:

– Возможно, месть. Убийца, после того как прикончил ее, вымазал ее экскрементами. Прежде всего – вокруг рта.

– Ну и мерзость.

– Иво проверит, было ли это ее собственное дерьмо, но если нам повезет – оно окажется из убийцы. – Хуртиг указал внутрь палатки, где Иво Андрич и двое его коллег укладывали тело в серый мешок для трупов, чтобы везти его в Сольну.

Техники разобрали мешки, из которых был сложен шалаш, и Жанетт увидела печальное жилье. Маленькая спиртовка, консервы, гора одежды. Жанетт осторожно подняла какое-то платье. “Шанель”. Едва ли ношеное.

Жанетт почитала надписи на банках с едой и заметила, что многие – импортные. Мидии, паштет из гусиной печени, мясной паштет. Такое в “Консуме” не купишь.

“Зачем Фредрика Грюневальд жила здесь, в пещере?” – подумала она. Кажется, недостатка в деньгах у нее не было. Должна быть другая причина. Но какая?

Жанетт оглядела имущество убитой. Что-то не сходится. Чего-то не хватает. Жанетт прищурилась, отключила чувства и попыталась беспристрастно взглянуть на все в целом.

“Чего я не вижу?” – подумала она.

– Послушай, Жанетт. – Иво Андрич постучал ее по спине. – Всего одно слово, прежде чем я уйду. У нее на лице не человеческие экскременты. Это собачье дерьмо.

В тот же миг Жанетт осенило.

Дело не в том, что чего-то не хватает.

Дело в том, что здесь есть нечто, чего здесь быть не должно.

прошлое

А сегодня посмеешь сделать это, трусиха чертова? Посмеешь? Посмеешь?

Конечно же нет! Не посмеешь! Ты слишком труслива!

Какая же ты жалкая! Неудивительно, что никто тебя в грош не ставит!

Облезлые фасады, отели, бары и секс-шопы тянутся вдоль тротуаров Истедгаде. Она улыбается – это радость узнавания. Свернула на перпендикулярную улицу потише, Викториагаде. С тех пор как она была тут в последний раз, и года не прошло. Она помнит, что гостиница где-то поблизости, в следующем квартале слева, после перекрестка, впритык к магазину пластинок.

Год назад она выбирала гостиницу очень придирчиво. В Берлине она жила в “Кройцбурге” на Бергманштрассе, и когда она оказалась здесь, круг замкнулся. Умереть на улице с названием Викториагаде представлялось логичным.

Открывая старую деревянную дверь, ведущую к стойке администратора, она замечает, что в неоновом названии гостиницы все так же не горят некоторые буквы. За стойкой сидит тот же скучающий мужчина, что и в прошлый раз. Тогда он курил, а сейчас у него во рту зубочистка. Вид у него такой, словно он спит сидя.

Администратор отдает ей ключи, она расплачивается мятыми купюрами, найденными в банке из-под печенья на кухне у Вигго.

Всего у нее две тысячи датских крон и больше девятисот шведских. Должно хватить на несколько дней. Шкатулка, которую она украла у Вигго, принесет, может быть, еще несколько сотен.

В комнату номер семь – там она пыталась повеситься прошлым летом – надо подниматься по лестнице.

Она шагает вверх по скрипучей деревянной лестнице, и ей любопытно, починили ли треснувшую фарфоровую раковину в туалете. Перед тем как ей в голову пришла идея повеситься, она уронила флакон духов на край раковины, и фарфор треснул до самого сливного отверстия.

Дальше все было весьма недраматично.

Крюк вывалился из потолка, и она очнулась на полу туалета с ремнем на шее, разбитой губой и сломанным резцом. Кровь она замыла футболкой.

Потом все было, как будто ничего не случилось. В туалете все осталось, как и до, не считая трещины на раковине и дыры от крюка на потолке. Неудавшееся повешение оказалось почти незаметным, не имеющим значения событием.

Она отпирает дверь и входит в номер. Как и год назад, узкая кровать стоит у правой стены, шкаф – у левой, а выходящее на Викториагаде окно все такое же грязное. Пахнет дымом и плесенью, дверь в тесный туалет открыта.

Она стаскивает туфли, сбрасывает сумку на кровать и открывает окно, чтобы проветрить.

Снаружи доносится шум машин и лай бездомных собак.

Потом она заходит в туалет. Дыру в потолке зашпаклевали, трещину в раковине заделали силиконом, и она превратилась в грязно-серую черту.

Она закрывает дверь и ложится на кровать.

Меня не существует, думает она и усмехается.

Достает из сумки ручку и дневник и начинает писать.

Копенгаген, двадцать третье мая 1988 г. Дания – страна дерьма. Свиньи и крестьяне, немецкие свиноматки и немчики.

Я – дыры, и трещины, и не имеющие значения события. На Викториагаде и на Бергманштрассе. Изнасилованная тогда немцами на датской земле. Фестиваль в Роскилле, трое немецких юнцов.

Изнасилованная теперь датско-немецким детенышем в бункере, который немцы построили в Дании. Дания и Германия. Вигго – полунемец-полудатчанин. Сын датской немецкой подстилки.

Она смеется вслух:

– Solace Aim Nut. Утешь меня, я безумна.

Как, черт побери, про это сказать?

Потом она откладывает дневник в сторону. Она не безумна.

Безумны все остальные.

Она думает о Вигго Дюрере. О Немчике.

Придушить бы его и швырнуть в бомбоубежище где-нибудь возле Оддесунда.

Родился из датской пизды, сдохнет в немецкой жопе. А потом пусть его сожрут свиньи.

Она снова берет в руки дневник.

Помедлив, начинает перелистывать от конца к началу. Два месяца, четыре месяца, полгода.

Читает:

Вермдё, тринадцатое декабря 1987 г.

Солес не просыпается после того, что он делал в бане. Я боюсь, что она умерла. Она дышит, и глаза открыты, но она не здесь. Он был груб с ней. Пока он делал это, ее голова билась о стену, и потом она выглядела как ворох палочек для игры в “Микадо”, рассыпанных на лавке в бане.

Я вымыла ее лицо влажной тряпкой, но Солес никак не приходит в себя.

Может, она умерла?

Я ненавижу его. Доброта и прощение – это не более чем еще одна форма подавления и провокации. Ненависть – чище.

Виктория пролистывает еще несколько страниц.

Солес не умерла. Она очнулась, но ничего не говорила, у нее болел живот, и она так мучилась, словно должна родить. И тут он вошел к нам, в нашу комнату.

Когда он увидел нас, у него сначала стал несчастный вид. А потом он сморкнулся на нас. Прижал одну ноздрю пальцем и высморкался на нас!