Поздний развод - Иегошуа Авраам Бен

– Боюсь, что в этом случае – нет.

– Но сколько… сколько времени вы уже не разговариваете?

– Со среды.

– Прошлой недели?

– Да.

– Я не удивлюсь, если у него все это время настроение не из лучших. После среды. Он ведь посетил вместе со мной в тот день больницу. Там, поверь мне, было совсем непросто. И его вины в этом не было.

– Да. Я знаю. Он рассказал мне, что прямо перед вами поранил себе лицо.

– Он тебе об этом рассказал?

– Да. Я знаю обо всем в деталях. Но дело не в этом.

– Так в чем же?

– Сейчас я не готова об этом говорить. – Внезапно в ее голосе прозвучало нетерпение. – Вы готовы меня слушать?

– Слушать?

– Да. Выслушать то, что я хочу вам прочитать.

– Прочитать? Ах да, ты хочешь прочитать это без свидетелей, верно. Отлично, идея вовсе не плоха. Если ты предпочитаешь такой путь… Прекрасно. Я сяду вот сюда. Как называется эта вещь?

– Пока еще никак. Но сейчас это и не важно… Вы должны только обещать мне, что честно выскажете свое мнение…

Она достала из своей сумки очки и надела их, отчего ее красота только выиграла. И сразу начала читать низким, звучным, чуть-чуть хрипловатым голосом, по мере чтения становясь все более и более серьезной. Взгляд ее не отрывался от текста, а лоб прочертила мягкая, едва заметная морщинка. Проза ее была сложной, предложения длинными и замысловатыми. Ее стиль я назвал бы эклектичным. В некоторых абзацах она употребляла только имена существительные, без глаголов. Описан был иерусалимский вечер, увиденный глазами женщины, секретарши средних лет, возвращающейся домой с работы, устало шагающей по улице; она заходит в банк; все это время мысли ее заняты желанием обрести ребенка. Длинные описательные пассажи, нередко повторяющие самих себя, но отличающиеся по тону, в зависимости от самоощущения героини. Слова многосложные, с тремя, а то и с четырьмя ударениями, что придает тексту определенную музыкальность. Небо за окном становится все более мрачным. А в квартире царит уютная тишина. Дина устраивается поудобнее, подогнув под себя свои стройные ноги, и уже не отрывает взгляда от рукописи, читает она медленно и четко, произнося каждое слово разборчиво, читает, не поднимая головы, словно боясь встретиться со мною взглядом.

– Дина, извини… Может быть, нам лучше зажечь свет?

Она качает головой и продолжает чтение. Я пытаюсь изо всех сил сохранить концентрацию, но… Помимо моей воли существуют мысли о судьбе квартиры в Тель-Авиве. Если Аси не сумеет воспрепятствовать ее продаже, она останется без крова над головой, и вина за это снова ляжет на меня. В доме не раздается ни звука… Но внезапно я слышу чье-то тяжелое дыхание. Оно доносится до меня из-за стены за моей спиной, там, где моя комната граничит со спальней Яэли и Кедми. Неужели там кто-то хрипит? Кедми? Я прислушиваюсь… и застываю. Это действительно он, вернее, они, и они занимаются любовью. До меня доносится голос, и это голос моей дочери… Такого голоса я никогда у нее не знал.

– Что… что… что ты со мною делаешь? Еще… да… да… да…

Сомнений быть не может – это вскрикивает, это стонет Яэль… Ну, что ж, они занимались этим много раз… Я неуклюже поднимаюсь со стула и перехожу на другое место, у окна. Дина бросает на меня недовольный взгляд, я сбиваю ее с ритма, в голосе ее звучит упрек, когда она говорит:

– Вам уже надоело? Или я могу продолжать?

– Конечно продолжай.

И она продолжает, как продолжаются, становясь все более слышными, стоны и тяжелое дыхание за стеной. Но Дине в эту минуту не до чужих страстей. Ее героиня, секретарша какого-то офиса, женщина лет тридцати, кратковременно побывавшая замужем, собирается похитить ребенка и садится в автобус, идущий в новые районы Иерусалима, где это можно проделать, как она полагает, легче всего. Описание места действия более всего напоминает мне район их собственного с Аси проживания. Она обращает внимание на некую женщину с ребенком в коляске и следует за нею в супермаркет. Описание всех действий героини становится все более и более детализированным.

Стоны и скрипы за стеной слышны уже совершенно явственно. Теперь уже стонет и хрипит, словно от удушья, Кедми. Словно там, за стенкой, издыхает животное. Или это все же Яэль? Разве мы все не подозревали, что за ее покладистостью и покорностью таятся, в самых глубинах кроткого ее существа, необузданные страсти? Пусть она не получила даже среднего образования. Стоны и хрип переходят в крещендо. Зрелище, которое лучше не представлять себе. Больше всего я боюсь, как отнесется ко всему этому, если услышит, Дина. Я торопливо пересекаю комнату обратно и приваливаюсь спиной к тому месту, откуда наиболее явственно доносятся звуки. Но она настолько погружена во все, связанное с рассказываемой ею необычной и причудливой историей, что не слышит ничего. Поток слов неостановим. Описание продавцов, продуктов, рекламируемых товаров… В этой неостановимости есть какая-то незавершенность, какой-то перехлест эмоций. И тем не менее талант у нее есть. Вопрос только в том, что в действительности пробудило подобные фантазии? Что вызвало их к жизни?

За стеной я слышал мягкие вздохи Яэли и дьявольский смех Кедми. Дина сняла свои очки и посмотрела на меня встревоженным взглядом. Я почувствовал, что краснею. Она разглядывала меня серьезно, пытаясь, похоже, понять мои передвижения от стены к стене.

– Что-то не так?

– Нет…

– Вам не надоело?

– Нисколько.

Но в голове у меня другое. Не связывай со мной свои надежды, сказал я ей. Я не могу заменить тебе того, кому ты не веришь и не поверишь никогда. Дублер из меня плохой. И вторую свою я не могу любить больше, чем любил первую. Не стоит попусту терять время. Вне зависимости от наличия вины или ее отсутствия. В горле у меня стояли слезы. Хватит позориться!

Женщина в универсаме быстро платит за двухлитровую упаковку молока и спешит к раздевалке, где возле стойки находится коляска с младенцем. Одним движением она вынимает ребенка и спешит наружу к автобусной остановке, где садится в первый же подошедший автобус. Описание неба. Она пересаживается из автобуса в автобус, пока не оказывается на собственной лестнице. Следует детализированное описание лестницы, лестничной площадки, швабры, мусорного ведра. Она входит в квартиру. Кладет похищенного ребенка на свою кровать. Здесь ритм повествования ускоряется, слова теснят друг друга, словно рассказчик задыхается. Что за странная задумка!

Я снова сажусь на стул. Маленький клочок абсорбирующей ваты валяется на полу. Я автоматически поднимаю его и скатываю в шарик между пальцами. Странная история, которую описывает Дина, чем-то задевает меня. Она же продолжает читать, синева ее глаз становится еще глубже, грудь ее в такт дыханию поднимается и опускается, щеки разрозовелись, голос становится все более напряженным и взволнованным. Описание ночи, проведенной женщиной в своей квартире один на один с заходящимся в плаче украденным малышом. Внезапный стук в дверь. Неожиданный визит ее отца, старого зануды в шляпе набекрень в молодежном стиле. С первых же слов я сразу понял, что этому персонажу приданы мои черты. Женщина прячет ребенка в ванне. Она включает радио на полную мощность и в конце концов под разными предлогами избавляется от старика.

Мои пальцы измазаны откуда-то взявшейся слизью. Я рассматриваю их… Гигроскопическая вата превратилась в желе, какое образуется, если раздавить бабочку или червя. Я понял, что произошло. Я раздавил кокон шелкопряда – один из тех, что разводит Гадди. Должно быть, он свалился на пол и затем оказался в моих пальцах. Я вытираю слизь клочком бумаги и выбрасываю его в мусорную корзину.

Но Дина ничего не замечает. Она упрямо продолжает свое необычное повествование. Проходят дни, и женщина оказывается в полной изоляции, как если бы то была не квартира, а тюремная камера, которую она не может покинуть из страха разоблачения. Только глубокой ночью отваживается она выбраться наружу, чтобы в одном из круглосуточно работающих киосков купить молока и самой необходимой пищи. Но дни идут за днями, и никто не разыскивает пропавшего ребенка, и мало-помалу она начинает подозревать, что его никто и не ищет. Постепенно все чаще и чаще ее начинает посещать мысль, что этот ребенок отягощен какими-то наследственными отклонениями… Что он умственно отсталый… Олигофрен, дебил, даун… что он слабоумный. Вот на чем обрывается этот рассказ – странный, необычный, непонятный и запутанный. Возможно, это повествование носит символический характер. Ведь конец рассказа еще не означает конца рассказанной истории. Это, если можно так сказать, конец без окончания.