Собрание сочинений. Т. 3. Глаза на затылке - Генрих Вениаминович Сапгир

быть – двое, которые сливаются в одного. «Тоестьлстой появился только потому, что я тебя так сильно люблю». Ведь сама героиня – Ирра – капризна, как сама любовь. И то, что происходит в их «треугольнике», – это бесконечная детская считалка. То один «выйдет вон», то другой «шишел вышел», то она сама исчезает. Что из того, что «уехала к маме», ведь это ей самой недостает себя. Она всегда здесь – в этой квартирке – в этой любви, и она, Ирра, видит, что ее здесь нет.

С кем Тоестьлстой будет разговаривать «до» или «то есть» ночью на раскладушке, когда, даже лежа рядом с ним, она отсутствует? Нет полноты, нет радости обладания. А когда она с Додо! «А как же тот другой на кухне?» – тоскливо думает Ирра. Так и есть, первый план всегда заботится о втором, xoтя второй озабочен только тем, как стать первым. И не испытывает угрызений совести. Вспомним, на первом плане – праздник, на втором – будни. Но один план постоянно перетекает в другой. Как Додостоевский – в Тоестьлстого. Мы всегда хотим праздника, но живем в буднях. Иначе говоря, это повесть о любви, которая хочет быть цельной и счастливой. И страдает от невозможности страдания этого. И страдание это, мучение это, тоска и есть счастье.

Словесная ткань здесь очень важна, отношение к слову – живое, не окончательное. Потому что, если определить все раз и навсегда, все застынет и окаменеет. Когда все сделано, как надо, когда написано благородным (даже пылинки сдувает автор) стилем, я называю это мертвой литературой. О ней можно было бы сказать многое, но не это – наш предмет.

Здесь в живой ткани повествования проступает поэтическое слово. Как таковое. Примеров тому много. Вот наугад. «Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое-черное, хорошо-плохо». Или вот еще: «На автобусной стоянке стояли, тояли, ояли, яли, ли и замерзли». На всё смотрят широко раскрытые глаза женщины-ребенка. «…я сейчас. – Она отошла в сторонку и сделала “сейчас”». Другой кусок текста. «И чтобы это было скорее, она не пошла пешком, а села в поезд. Поезд проехал по коридору с грязными ботинками в углах, проскочил мимо дверей сначала в ванную, потом в туалет и направился прямо на кухню». Разве это не детская игра? Вообще многое возникает по принципу «понарошку», «я хочу» или других таких же невзрослых желаний. Так и не повзрослела героиня на протяжении всей поэмы. Я не оговорился – «поэмы». И все здесь как дети. Они постоянно сомневаются не только друг в друге, но и в существовании друг друга. А уж когда Тоестьлстой превращается в ежа!

Остается только первый план: Ирра и Додостоевский. Но осатанелая в буднях земля не может их – Додо и Ирру – больше терпеть. Это торжество победившей любви совершенно невыносимо для взрослых. Так думают эти дети и, пугаясь, бегут. Бегут: «Мы наказаны?» – спросила Ирра. «Старый да малый», – ответил он. «А дальше куда?» – «Сюда». И дальше уже было то, что напоминало детский сад: грибки, песочницы, лестницы, горки…». Вот вам новое изображение рая – как детской площадки. А может быть, так оно и есть: недостижимый рай.

ПОЭТ ЯН САТУНОВСКИЙ[19]

Ян Сатуновский является одним из лучших поэтов современности. Это становится ясно теперь, когда время завершает свой круг.

Он писал удивительные стихи, которые на первый взгляд и на стихи-то не были похожи. Меткое замечание, страстное переживание, парадокс, афоризм, иногда это напоминало дневник. В сущности, это и был дневник поэта, который вдруг высвечивал из хаоса повседневности, из скуки обыденности нечто – образ, волнение, сарказм – это запоминалось сразу. Как будто и не было кропотливой работы над каждым словом, интонацией, и еще – души, а просто так сказалось – иначе и сказаться не могло.

Здесь почти нет четверостиший, так называемых «кирпичей» с их обязательной рифмовкой. Рифмы капризны и не сразу обнаруживаются. Слова, в обыденной речи далекие друг от друга, благодаря напряженному ритму, интонации, движению стиха и, главное, смыслу, становятся рифмами, как например: «голуби… сволочи…». Не правда ли, забавно?

И многое, многое начинаешь замечать: «Х и В – Хармс и Введенский / Пасха / Воскресает лес / Ржавый пень – и тот воскрес / Но эти двое / не воскреснут» – инструментовка одушевленная. Или почти всюду присутствующая ирония, благодаря которой зачастую слова начинают менять свой смысл на обратный – и каламбур тоже скрытый: «товарищ Страхтенберг, товарищ Мандраже / садитесь; – не садится; – я уже…». Искусство, с которым сделано это ощущение жизни с обнаженными нервами, почти незаметно, мастерство неподражаемое. Теплота чувства, которое подчас смеется над собой, едкость и горечь мысли – стихи совершенно живые. Рожденные сейчас. Вот – еще не остыли. Может быть, хокку, только русские.

Тонкий лирик, пристрастный свидетель своей жизни и современным ей событиям, всему, что творилось с ним и с Россией, и всему, что творили с ним и с Россией, Ян Сатуновский совершенно необходим современной поэзии.

Я знал его как друга отзывчивого и трепетного и как человека с высоким чувством собственного достоинства, никогда не изменявшим главному в себе: чутью истины.

КАРАТЕ НА ЭГАЛИТЕ[20]

Толпа румяных клоунов кувыркается на арене. Это прыгает толпа метафор, кувыркается одно и другое. И вдруг – нечеловеческие страшные лица – не лица – компьютеры, которые почему-то «зеленопятые какаду и какадушки» и меняют карате на эгалите. Толпа парадоксов – и все говорят разом. Вот какое впечатление, да не впечатление – а суть. Логика такова: начинает речь с важностью Учителя Жизни – и сам не знаешь как – на трибуне – уже пестрый скоморох и выплясывает, выкрикивает давнее, издревле сочиненное: «А гость на радость ли? Рвач-зубодерга-демагог, разлетись». И пошло-поехало: «просишь хоть в пропасть, хоть в проседь». И там уже ЭВМ-логика, но как вслушаешься, тоже какая-то странная: по звучанию, по созвучиям, по интонации. В общем, настоящая современная поэзия. Вся из сюрпризов, звучит оптимистично и мистично, повествует о страшном и неведомом. Такова поэзия Льва Кропивницкого, признаюсь, довольно близкого мне поэта. И тоже многоголосье. Только не люди у него говорят, а скорее нелюди, изнутри – духи еще не воплотившиеся, развоплощающиеся и т. д. Потому и говорят недомолвками и парадоксами. И поэт бродит в мире своего подсознания как в знакомом, но таинственном городе. Из-за каждого угла может такое выскочить! Из полуподвальных окон тянутся женские,