Дот - Игорь Акимов

— Что вы имеете в виду?

— У нас уцелел лишь один лейтенант…

Боится. Боится, что придется самому идти в атаку. Конечно, он к этому не готов. Не для этого шел в армию. Должно быть, его интересовала только карьера: после военного училища сумел попасть в какую-нибудь академию, выслуживался, всеми силами старался оказаться в штабе, — в любом штабе, пусть даже рядом с окопами, лишь бы по должности ему не пришлось вместе с солдатами выбираться на бруствер. Я его понимаю. Ведь я тоже в армии только для того, чтобы не быть ею перемолотым. Не переживай, не пошлю я тебя под пулеметы…

— Как же так получилось?

— Вчера после полудня с пополнением прибыли двое, но они оба там. — Капитан кивнул головой в сторону дота; для него — необычное движение.

— Ничего, — сказал майор Ортнер, — один лейтенант — тоже фигура. К тому же — мы ведь не собираемся атаковать прямо сейчас. Пусть пока поработают гаубицы.

Пока позавтракаю, выпью кофе, думал он; глядишь — что-нибудь да произойдет. Или свежая мысль посетит. Пусть не очень оригинальная, но свежая; мысль, для созревания которой нужно было пережить все, что перепахало мою душу за последние двое суток…

Завтрак ему скомкали. Едва приступил к яичнице с беконом, который Харти вымочил в красном вине, прибежал вестовой: господин генерал вызывают по связи. Известно: яичница имеет вкус и легкость только в первозданном виде, да и бекон, подсохнув, потеряет свою прелесть… Чертов капитан, думал майор Ортнер (впрочем — без злобы), идя к телефонистам, даже в такую рань демонстрирует начальству свое рвение…

Господин генерал начали вроде бы спокойно, но слова не произносили, а выжимали из себя — старались быть сдержанным. Когда атакуете?.. Однако невозмутимый ответ майора Ортнера — нужно подготовиться, подумать, да у меня и уцелел-то всего один лейтенант, — взорвал панцирь, под которым копилось и кипело. Господин генерал заорали. Им уже звонили из ставки. Там уже терпение лопнуло. Войска наступают, не имея в запасе даже дневной нормы горючего и снарядов, не имея резервов. Вы что же, майор, полагаете, что нам с вами сойдет с рук срыв наступления? Майор Ортнер попытался напомнить, что это форс-мажор, что тяжелые бомбы решат все в минуту, что и так потери непомерны, но голос в трубке требовал: атакуйте немедленно! всем батальоном!.. — Но у меня только один лейтенант… — У вас лучшие в мире унтер-офицеры!..

Черт побери этого капитана…

— Где лейтенант?

— По-моему, у него что-то с ногой, — сказал капитан. — Собирался к фельдшеру. Прикажете вызвать?

— Не надо, — сказал майор Ортнер. — Схожу сам. А вы пока распорядитесь… — Он представил, что скоро станет таким же, как они, потому что уже думать начинает так же, как они. И что же тогда останется от тебя, майор?.. Вопрос был риторический, ответ подразумевался, а может — его не знал никто; как говорится — жизнь покажет. Ну и ладно, сказал себе майор Ортнер, ну и ладно… — Вот что: распорядитесь-ка, чтобы солдатам выдали все пойло, какое мы имеем.

— Так ведь они же напьются в дым…

— Это в траншее. А как только пойдут на пулеметы — вмиг протрезвеют. Но кураж останется. И на кураже — быть может — они наконец доберутся до пулеметчиков.

Теперь — разыскать лейтенанта.

Конечно, проще было бы послать за ним, и он явился бы незамедлительно, однако вот какая штука: мы ведь не всегда поступаем по уму, так, как проще; иногда нас ведет — и мы идем за ним — чувство. Вот и теперь у майора Ортнера было чувство… нет — предчувствие чего-то, что созревало (в нем? или во вне?), наливалось светом, обретая прозрачность, как желтый виноград на солнце, и вот-вот должно было свершиться. Когда у тебя в строю остался последний лейтенант… Только не подумайте, что это чувство вины; на войне — какая еще вина? обыщитесь — не найдете… Но если у тебя остался последний лейтенант… это когда их много — их можно не замечать (не думать о каждом из них, или, простите за цинизм, который, увы, всегда правда, — не видеть за каждым из них человека), — а когда лейтенант не просто один, а именно последний… и у него — от всей его жизни — остались какие-нибудь последние полчаса… Военное поприще отбирает людей особого склада. Жестких. Циничных (сам вижу, что повтор; но он — для усиления, чтобы лучше запомнилось). «Батяня-комбат» звучит душевно и ласкает слух, однако смысл-то в этих словах простой: этот парень не сволочь. И только. Но если этот душевный человек еще и профи, он пошлет — не колеблясь — на заведомую гибель — столько человек, сколько потребуется для дела. И при этом его совесть будет молчать, и душа не будет болеть, потому что — как профи — он не может себе этого позволить. Потому что — позволь он себе сейчас слабину — он потеряет твердость, и сомнение поселится в его сердце. А на это он не имеет права, потому что у него за спиной — за его спиной! — родина…

Вы же понимаете, что комбат майор Ортнер был другим. Он не был «батяней», и в нем не было «военной косточки». То есть он был другой природы, другой душевной конституции. И принимал это, как данность, не давая этому оценки, чтобы и дальше жить с удовольствием и без сожалений. Потому что переделывать природу (в том числе и свою) берутся только неучи, не знающие элементарных естественных законов. Когда мог, когда позволяли обстоятельства, майор Ортнер действовал (чтобы не конфликтовать с собою) по велению души. Так и на этот раз. Не спрашивая никого, он обошел всю позицию (действие, естественное для командира), все места, где мог быть лейтенант. Увы. Пришлось возвратиться в расположение его роты. Унтер-офицер проявил готовность привести своего командира сей минут, но майор Ортнер одною лишь четкой раздельностью слов подчеркнул свое намерение: «Я — сам. Скажите — где…» Унтер-офицер затруднился объяснить и ребром ладони указал направление. Майор Ортнер выбрался из траншеи, прошел через кусты. Они закончились вдруг. Там был небольшой обрыв: подводная часть реки вымыла грунт, и земля в этом месте просела метра на два. Дальше, до самой реки, была заросшая сочной травой, ярким разнотравьем, ровная пойма. Лейтенант, нет, простите, судя по погонам — обер-лейтенант (и как же я это запамятовал? — подумал майор Ортнер; впрочем — без удивления и досады) был в очках. Тонких. Позолоченных. И эта деталь — очки — материализовала обер-лейтенанта в памяти майора Ортнера. Вчера я видел его… да, я видел его трижды, перед каждой атакой, вспомнил майор Ортнер. Он из первого пополнения, и конечно же представлялся мне, но ни этого момента, ни какого-либо иного случая, чтобы он открывал при мне рот, не помню. Если он хотел остаться незамеченным — у него это неплохо получилось. Но это сработало и против снайпера: где все остальные лейтенанты?! — а он — вот он — жив и невредим…

Обер-лейтенант сидел на краю обрыва и глядел вдаль, на юго-запад, где, следуя повороту ярко-зеленых гор, сверкала узкая сабля реки. Сапоги с наброшенными на голенища жесткими от уже высохшего пота носками стояли рядом; тут же лежала куртка. Обер-лейтенант не обернулся на звук шагов. Не глядя, он протирал ваткой между пальцами ног, и даже по его спине было видно, что он блаженствует. Майор Ортнер молча постоял, глядя на эту спину, а лейтенант все не оборачивался, и его расслабленная спина свидетельствовала, что это происходит естественно, без умысла и воли.

— С виду неплохое местечко, — сказал майор Ортнер. Слова возникали сами, ведь он так ясно представлял, что происходит в душе обер-лейтенанта. — К солнцу повернуто удачно. Когда я увидал его впервые, подумал: вот идеальное место для виноградника. А теперь понимаю: вода слишком близко к поверхности.

Майор Ортнер сделал паузу, но поскольку реакции не дождался, назло себе (но и обер-лейтенанту; уточним — в пику ему) закончил тривиальностью:

— Вот так всегда: издали посмотришь — бриллиант, а наклонишься, возьмешь в руку…

Он не завершил фразы, потому что почувствовал себя предателем. По отношению к этой долине. И к себе. Ведь его впечатление о долине определялось не виноградником, тем более, что в тонком искусстве виноградарства он ничего не смыслил. И если б его спросили — он не взялся бы утверждать, как прижился бы здесь виноградник, и чем бы наливалась на этой земле его ягода. Но виноградник был нереализованной мечтой его отца. Сколько раз в детстве и в юности Иоахим слышал: ах! если бы можно было все бросить и осесть в горах, в маленькой деревушке, а еще лучше — на отшибе, на краю виноградника, небольшого, кустов на пятьдесят, чтобы не поить его потом и кровью, а тешить им душу, — чтоб он стал дорогой к Богу… Очевидно, Ортнеры не всегда были вояками; в каком-то поколении они возделывали землю, и, кто знает, возможно, те земледельцы были потомственными сомелье. Внезапная тяга к земле, которую майор Ортнер обнаружил в себе (не придав этому значения, не поняв, что это голос крови), в тот вечер, когда он впервые въехал в эту долину, была откровением. Которого — повторим — он тогда не понял. Эта долина стала зеркалом, в которое Господь дал ему заглянуть, чтобы наконец разглядеть себя, и понять себя истинного, такого, каков он на самом деле есть. Не выдуманного, не скопированного по лекалам любимых картин и книжек. Почему он это только сейчас понял? Возможно, до сих пор ему недоставало последней капли. И такой каплей стал этот обер-лейтенант. Не сам по себе обер-лейтенант, а именно вот такой, каким его увидал сейчас майор Ортнер.