Ужасный век. Том I - Андрей Миллер

Мучения прервали только подручные щербатого, когда наконец втащили на борт тело гребца.

— Вот, спасибо. А голова-то этого где?

— Что от головы осталось, всё здесь.

— Разнесло, сука, как арбуз!

— Мда… ладно. Давайте, живее! Свалите всех сюда — и уплываем. Тьфу, блядь, гадость… простите мои грубые выражения, сеньор ван Вейт. Будете смеяться: не терплю вида крови.

Класу ван Вейту вовсе не было смешно. Если за коротким боем он следил с восхищением, да и его последствия нашёл любопытными, то сами служащие Тайной канцелярии вызывали лишь ужас.

Учась писать человеческую анатомию, трупов ван Вейт повидал достаточно. В том числе несвежих, изрубленных, обезображенных. К этому художники привыкали, но привычка — одно. За привычкой к чему-то страшному сохраняется понимание, на что именно смотришь: просто уходят лишние эмоции. Однако то, как балеарцы добивали умирающих и грузили тела в гондолу… это нечто немного другое. Клас ван Вейт написал немало портретов знаменитых воинов, у которых руки были в крови по самые плечи. Но убивали они на войне — среди грома и пламени сражений, ведя солдат в лихие атаки, из последних сил удерживая последние рубежи.

Люди, которых художник видел теперь, были совсем другими. Тоже своего рода воинами, однако сражающимися совершенно иначе. На совсем другой войне.

— Я Винченцо Кантуччи!.. — снова подал голос эмиссар, когда клинок случайно оторвался от его лица.

— Ты… тьфу, ты обоссался, что ли? — увы, это было именно так. — Ну дела: понабирают кого попало в шпионы! Глупец и трус. Ладно, к делу...

Щербатый вытер пот со лба, расположился поудобнее. Только теперь Клас ван Вейт хорошо рассмотрел его лицо. Мужчина ещё молодой и, если бы не все обстоятельства, его наружность лимландец мог назвать приятной. Только уж очень скучной. Удивительно обыкновенный на вид человек.

— Никакой ты не Винченцо Кантуччи. На настоящего Винченцо похож только одним: тот лишился разума от старости, нынче точно так же гадит под себя. А тебя зовут Лоренцо Монтоливо. Тебе сорок семь лет, ты родом из Белуччо. Мы знаем, как ты попал на эту службу. Знаем, где живёт твоя семья — включая, кстати, бастардов. Джованни и Катерину, я правильно помню? Да: где живут твои любовницы — нам тоже известно. Сведения собирались ещё до того, как ты сошёл на балеарский берег, пидорасина тремонская. Думаешь, ты хоть шаг по этой благословенной земле сделал без нашего ведома? Шпионы суть необходимое зло: режешь одних, сюда присылают новых. Но некоторые… вроде тебя, Лоренцо, теряют берега. Например, начинают тянуть лапы к канцлеру и его добрым друзьям. Таких терпеть уже невозможно. Сам видишь, чем это кончается.

Балеарец воткнул кинжал в борт лодки, освободив руку, и подтащил лишившееся головы тело ближе. Винченцо — или Лоренцо, пытался отвернуться. Собеседник не позволил ему развернуть голову: удержал на месте клинком эспады.

Балеарец говорил быстро и чётко, явно зная каждое следующее слово наизусть.

— Видишь? Вот так кончают оборзевшие глупцы вроде тебя. И поверь: это лучшее, что может их ждать. Итак, Джованни и Катерина живут с матерью в Тремо. Их матушку зовут Изольдой, она брюнетка, голубоглазая, невысокого роста, худощавая, пока всё верно? Её дом возле рыбного рынка, она ходит туда каждый день, так? Не стану пересказывать, где найти прочих дорогих тебе людей и как их опознать. Думаю, ты уже понял: Балеария держит тебя за яйца. Которые в любой момент может отрезать.

— Я понял.

— Умница. Не знаю, почему тебя велено не убивать. Наверное, ты знаешь что-то важное. Или нужен для чего-то важного. Это не моё дело, моё состоит в ином. Знаешь, в чём именно?

— Я догадываюсь.

— Надеюсь. Я человек простой: делаю то, что приказывают. На благо Балеарии и Её Величества королевы Анхелики. Я не задаю вопросов и сам не задаюсь вопросами. Меня не купить, не запугать и не разжалобить. Любой, кто идёт против Балеарии, рано или поздно встретится с людьми вроде меня — и тогда ни Творец Небесный, ни Нечистый ему не помогут. Если кому-то из нас, Лоренцо, прикажут посетить дом у рыбного рынка в Тремо, мы сделаем это. И поверь: никто из нас не увидит лиц твоих детей в кошмарных снах. Мы спим очень крепко.

О да. Они совсем не выглядели людьми, знакомыми с угрызениями совести.

— Что будет дальше?

— А вот этого не знаю. Тебе всё объяснят. Позже.

Разум и взор Класа ван Вейта никогда не были так чисты. Оцепенев физически, художник обрёл невиданную ясность сознания. Он впитывал каждую деталь так легко, как бывает только в детстве.

Капельки пота на лбу эмиссара — и падающие с борта в воду капельки крови. Луна на небе, её отражение в ряби канала и лунный свет на клинке эспады. Чёрное ночное небо с безразличными к мирскому звёздами — и чёрные глаза балеарского убийцы, безразличного к жертвам.

А потом как-то отпустило, расслабило. Художник даже не понял, куда подевался его тремонский знакомый — и не запомнил, как его пересадили из одной лодки в другую. Он словно двигался в воде, и мысли текли так же. Слишком большое напряжение. Слишком стремительные события.

— Что скажете, сеньор ван Вейт? Воспользуйтесь случаем: последняя возможность обсудить сегодняшнее. Далее вам предстоит молчать об увиденном всю жизнь. Признаюсь: всё это могло выглядеть гораздо менее эффектно. Но я ведь тоже… не художник, нет, но своего рода человек искусства. И кстати, впутывать вас тоже было необязательно. Но вы заслужили.

— Чем же?..

Взгляд собеседника выразил укоризну.

— Тем, что не рассказали канцлеру о настойчивом интересе подозрительных лиц. Думаю, вас ни в чём не подозревали и не подозревают, нет… Но урок вам полагался. Надеюсь, он полезен для творчества: вы видели сегодня интересную сторону Балеарии. Не ту, которую превозносят в стихах.

Наверное, справедливо. Был бы полным образ этой страны, сложившийся у живописца, без такого опыта? Можно ли предаваться настоящему искусству, не увидев настоящей жизни? А настоящая жизнь состоит не только из светских приёмов.

— Полно вам трястись. Мы сделали хорошее дело: да-да, именно мы, можно сказать — сообща. А я человек простой. Работаю не кистью, но клинком, а после всегда иду в кабак. Хорошая традиция, верно? А сегодня у нас ещё и приятное дамское общество!

Художник отчего-то настолько осмелел, что даже дерзнул в ответ:

— Если