Марш 30-го года - Антон Макаренко

Семен Максимович, заложив руки за спину, высокий и прямой, сухим внимательным взглядом рассматривал пухлого взьерошенного Степана. Алеша на диване, подогнув под себя ногу, улыбаясь мальчишеской, вредной улыбкой, ожидал, что скажет отец Степану. Но Семен Максимович именно на Алешу посмотрел строго и сказал:

- А ты все зубы скалишь? Эта балда родного дядю скоро узнавать не будет, а ты радуешься.

- Да чего ж я - балда, - обиженно протянул Степан. - Это что ж, царское время, что ли! Приезжает, понимаешь, и галдит тебе в ухо: организация, дисциплина. Это, может, опять ему господа нашептали. Не успел народ разойтись, как следует, - на, сразу ему уздечку на шею. Старые дела, знаем!

Степан с каждым словом обижался все больше и все больше отворачивался. Закончил он свою речь, почти спиной повернувшись к Семену Максимовичу, руки держал в карманах.

Семен Максимович провел пальцем по усам, быстро, небрежно:

- Красная гвардия называется. Как был мужиком, так и издохнешь. Привыкли, опудалы чертовы. Все в беспорядке, не можете иначе!

- Семен Максимович! Семен Максимович! Не говори такие слова, - Степан быстро обернулся, покраснел, мотал головой, укорял старика: - Увидишь, моя правда будет. Если их, сволочей, не вырезать, для чего волынку развели? Россию всю подняли!

- Ты! Студент! - резко обратился Семен Максимович к сыну. - Растолкуй ему, в чем дело. Видишь, ему разойтись не дают? Обижается... как... баба! Никакого дела не способны сделать. Расея!

- Отец! Неправильно говоришь! Не разойтись, а терпения нету! - горько взмолился Степан.

Семен Максимович в дверях взялся за притолоку, обернулся, крепко сжал бледные губы, холодно, спокойно глянул на Степана:

- Нищим был - терпел? Теперь учись другому терпению.

- Какому? - простонал Степан, ошеломленный холодностью старика.

Семен Максимович неожиданно подарил Степана своей замечательной улыбкой.

- К примеру, окна бить - терпения не нужно. Да и ума не нужно. А хату новую строить - и голова нужна, и терпение. А вы привыкли: терпения у него нету! Окна побил, а потом сидит и дрожит от холода, как собака!

9

Вечером собрались все как будто нечаянно на берегу реки в том месте, откуда хорошо видны огни "Иллюзиона" и где стоит деревянная хибарка бакенщика, валяются опрокинутые лодки и деревянная конструкция, похожая на сани, а на деле представляющая собой поплавок для сигнальных фонарей. По реке еще ходили пароходы, их они нарядным торжественным шествием иногда проплывали за поредевшей зеленью острова.

Осенний вечер был теплый, ясный, прозрачно-чистый, похожий на воспоминание. В избушке бакенщика светилось окно. Казалось, что близко живут люди - и живут счастливо. Даже силуэты костромских крыш, черневшие на слабом зареве города, казались кровлями хорошего радостного человечества.

Алеша пришел с Сергеем попозже. Шли не спеша и находились в том мирном состоянии, когда все горячее, дружеское, о чем можно рассказывать неделями, оказывалось коротким и немногословным и уместилось в полчаса, и поэтому можно не спеша ставить ногу на песок и молча раздумывать над рассказанным.

У избушки бакенщика сидела молодежь. Павел Варавва один стоял темной тенью, да у самой воды отдельно торчала высокая неподвижная фигура капитана. Стояла-стояла, а потом побрела по берегу, да так и исчезла незаметно в прозрачно-сумрачном торжестве осени.

Увидев Сергея, Таня вскрикнула, выбежала из круга, бросилась к нему:

- Слушай, Сергей, как это с твоей стороны...

- Подло?

- Конечно, подло. Ждем, ищем - говорят, пошли на реку, и здесь нету. Ты зазнался. Признавайся, зазнался?

Таня говорила быстро, весело, даже в темноте был виден голубой блеск ее глаз, и Алеша с грустной памятью пожалел о чем-то, что было так мило и так слабо сопротивлялось времени. Говоря свои укорительные речи Сергею, Таня дружески-небрежным жестом протянула Алеше руку, не глядя на него. Рука оказалась нежной и теплой, и Алеша опустил ее с тем же грустным сожалением.

- Я знаю, для чего я вам нужен, - говорил Сергей. - Вам невтерпеж про Петроград послушать. Только дудки. Целый день рассказывал, рассказывал, теперь хочу наслаждаться жизнью.

На опрокинутых лодках, на санях-поплавке сидели юноши и девушки, беседовали тихонько, иногда смеялись, слушали других, потом снова затихали и так же тихо исчезали группами, а на их место приходили другие. Только Николай Котляров сидел все время в одночестве и смотрел на реку.

Сергей стоял против Тани, высокий и могучий, говорил басом.

- А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь? Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты молчишь.

Павел Варавва сказал:

- И я слышал.

Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в счастливые дни любви.

- Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был бы для тебя наградой, а теперь я не уверена...

- Согласись, что вопрос далеко не ясен... Но я тебя поцелую, если расскажешь про Петроград.

- Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый...

Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько засвистел и замолк.

- Хорошо здесь, - сказал Сергей, - мирно. Собственно говоря, в такой вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри, даже павел поэтически настроен - Павел, большевик, революционер, борец за правду. Поверить трудно - такой деятель, а теперь стоит и мечтает.

- Я не мечтаю, я думаю, - ответил Павел и кашлянул: с таким трудом слова выходили у него из уст.

- О чем же ты думаешь?

- Я не умею рассказывать.

- Давай, я за тебя расскажу.

- Сережа, расскажи, голубчик! - Таня взяла Сергея за руку. - А то он всегда молчит, и ничего про него не узнаешь.

- Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.

- Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей! - протянул Алеша. - А я думал, что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?

- В общем, угадал. Только я думаю не об этом.

- Странно. Как же это?

- Я думаю о России.

Степан быстро повернулся на поплавке - проснулся будто.

Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:

- Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты

прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь... ты себе представь. Смотри - живут... Сколько людей! И раньше жили?

- Да яснее говори, ничего не разберу, - Сергей наклонился к нему.

- Россия! Вот возьми так и скажи - Россия! Что это такое? Народ такой, да? А почему... почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну, там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили - и все. Что, неправда?

Сергей, опершись на колени, завертел головой:

- Конечно, неправда.

- Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и в городе процентов шестьдесят... нет, не шестьдесят процентов... восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.

- Врешь, - задумчиво протянул Сергей, - говорить-то, может, и не выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.

- Да нет! - Павел поднялся сердитый. - Алешка, помогай! Этот медведь такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?

- Вы оба ничего не понимаете, - ответил Алексей. - Россия была, и все это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.

- Вот это правильно! - закричал Степан.

- А теперь? - Сергей, наверное, прищурился.

- А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов.

- И Саратов! - крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.

- Видишь? Как он Саратову обрадовался! - Сергей начинал торжествовать победу.

Но Степан тоже торжествовал:

- А как же? Мой город - Саратов! Губерния!

Все расхохотались.

- Да чего вы! Плохая губерния, может?

- У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России? Только подальше от своего Саратова.

Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:

- Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку мало! А ежели бояр передавить, да я за такую расею кому угодно зубы поломаю.

- Кому?

- Да кому хочешь, хоть и тебе.