Черные кабинеты. История российской перлюстрации, XVIII — начало XX века - Измозик Владлен Семенович

Выше я уже говорил о внимании к переписке жителей Царства Польского. Такие письма, прочитанные в Петербурге, в конце 1820‐х годов пересылались по указанию Николая I в Варшаву — великому князю Константину. Например, в апреле 1828 года последний сообщал А.Х. Бенкендорфу, что прочел извлечения из писем статского советника Снядецкого профессору Краковского университета Шоповичу и виленского профессора Онацевича директору Белостокской гимназии. В августе 1830 года Константину было отправлено перлюстрированное письмо графа Валевского из Парижа, адресованное камер-юнкеру Кожмяну. В декабре 1830‐го — копия письма князя Любецкого бывшему российскому министру иностранных дел Адаму Чарторыйскому[1177].

В XIX веке использование перлюстрации для борьбы с различного рода реальными или мнимыми противниками власти, тайными обществами резко возрастает. Но во второй четверти столетия, когда Николай I на время «подморозил» страну и реальных противников самодержавия в центральной России было весьма немного, чиновники «черных кабинетов» с одобрения высшей власти брали на заметку все сколько‐нибудь оппозиционные и крамольные высказывания.

Так, в октябре 1826 года была сделана выписка из письма воспитанника шестого (старшего) класса Московского благородного пансиона Шульговского своему товарищу в Петербург. В письме в следующих словах описывалось посещение пансиона императором в конце июля того же года: «Сказал, что кроме дурного ничего о нас не знает. Потом долго бранил тех, кто прежде нас здесь учились, называя их подлецами, недостойными имени Русского и проч. Говорил очень много, скоро. Выразительно и очень часто делал нам различные наставления. Гром прошел,… грозный глас Монарха переменил на нежный отцовский». Из Главного штаба был сделан запрос московскому военному генерал-губернатору об авторе письма, и на том дело, к счастью для юноши, закончилось[1178].

В 1840‐е годы подозрение вызывали даже мало-мальски неосторожные высказывания в письмах. Некий Туркестанов писал из Тифлиса С. Арбузову в Новгород, что не доволен ни собой, ни окружающими. После скитаний по России предполагает уехать за границу, отзываясь «с восхищением о французской республике». Наместнику Кавказа князю М.С. Воронцову и генерал-губернатору Бессарабии генерал-лейтенанту П.И. Федорову было велено собрать подробные сведения об этом человеке. Француз Юлиан из Москвы, уведомляя своего приятеля в Гродно Д. Мыслицкого о предоставлении ему в числе других французов жительствовать в России или вернуться во Францию, замечал, что в душе остается республиканцем. Московскому губернатору князю А.Г. Щербатову и начальнику 2‐го округа Корпуса жандармов С.В. Перфильеву было приказано учредить за Юлианом «секретное, но бдительное наблюдение». Мильер из Парижа извещал живущего в Иркутске Ришье, что постарается выслать ему нож-кинжал. Министру финансов было предписано не пропустить нож-кинжал через таможни, а генерал-губернатору Восточной Сибири генерал-лейтенанту В.Я. Руперту — установить наблюдение за Ришье. Австрийский подданный Коханский весной 1849 года писал из Одессы графу Залусскому в Лемберг (Львов), что рад освобождению лиц, арестованных за участие в восстании в Кракове в феврале 1846 года. Поскольку Коханский, как оказалось, уже выехал из России, канцлер К.В. Нессельроде и министр внутренних дел Л.А. Перовский получили распоряжение в страну его более не впускать[1179].

В течение ряда лет длилось дело действительного студента Г.А. Токарева. В апреле 1841 года было перлюстрировано письмо без подписи, на французском языке, из Дрездена в Шацк Тамбовской губернии, княгине А. Кудашевой. Подробная выписка, заверенная губернским почтмейстером, была направлена начальником 7‐го округа Корпуса жандармов в Петербург А.Х. Бенкендорфу. Возмущение начальства вызвал следующий текст:

Тебя так волнует, что я останусь недорослем, в то время, как мои товарищи будут титулярными советниками, коллежскими асессорами и статскими советниками. Неужели от этого мои достоинства потеряют в цене? Ты говоришь, что я должен быть полезен моей родине. Я люблю свою родину; путешествия отнюдь не делают меня космополитом. Я заложил бы душу мою, чтобы быть полезным моей стране. Но скажи, как я смогу это сделать, служа в проклятой канцелярии и окруженный всякой сволочью. Дело в том, что наши чиновники сидят повсюду, даже в министерствах.

Затем ты мне пишешь, что можно получить образование, не покидая своей комнаты. Я согласен, знаменитый философ Кант никогда не покидал своего Кенигсберга. Но можно это делать повсюду, исключая Россию. Толпа книг запрещена у нас, и мы ни за какую цену не можем их получить. <…> наши университеты — это школы, а наши профессора — манекены или святоши, как, например, досточтимый Погодин [историк М.П. Погодин]. И может быть, это даже не их вина. Ведь именно правительство своей медвежьей лапой закрывает им рот и запрещает говорить правду. Наша нынешняя литература не больше и не меньше, как проститутка. Это [Н.А.] Полевой, [Н.В.] Кукольник, которые продают свою Музу и свои стихи за перстни и монаршее благословение. <…> что мы должны читать, какие имена можем мы назвать с тех пор, как умерли Пушкин и Марлинский [А.А. Бестужев]. Какого‐нибудь иезуита Кукольника, запойного пьяницу и святошу одновременно? Какого‐нибудь Полевого, который торгует своим талантом!? Какого‐нибудь [Э.И.] Губера, который философствует, сочиняет стихи, делает переводы и все это ничего не стоит? Какого‐нибудь [О.И.] Сенковского, который первоклассный плут и, к тому же, шулер? Какого‐нибудь [П.П.] Каменского, который не знает, что говорит и который делает долги ловчее, чем прозу. [Ф.В.] Булгарин, грязный автор, для которого я не найду достаточно мерзкого определения? [Н.И.] Греч, старая перечница? Слава богу, что я далеко от моей родины! В моей стране мне бы пришлось плакать и умереть от ярости, наблюдая непредвзятым взглядом все, что там делается[1180].

Далее началось расследование. Было установлено, что княгиня А. Кудашева состоит в переписке с братом, студентом Г.А. Токаревым, находящимся в Германии. Княгиня обратилась с письмом к Л.В. Дубельту, прося о снисхождении к двадцатилетнему юноше, освободившемуся за границей от строгого надзора. Видимо, Дубельт сделал надпись: «Надо поберечь юношу, но все‐таки вразумить его». В свою очередь, император 4 июля 1841 года повелел вернуть студента в Россию. Требование о возвращении молодого человека канцлер К.В. Нессельроде направил русскому посланнику в Дрездене П.Я. Убри. 6 (18) августа Токарев дал расписку о немедленном выезде на родину, «как только состояние его здоровья это позволит», представив два врачебных свидетельства. 23 марта 1842 года Нессельроде информировал Бенкендорфа о том, что Токареву выдан паспорт на проезд в Москву. 27 марта Николай I в ходе всеподданнейшего доклада распорядился учредить за Токаревым по возвращении его в Россию строгий секретный надзор. Токарев прибыл в Москву 21 мая 1842 года и поселился в доме своей тетки, княгини Е.Г. Бибарсовой, под надзором жандармов.

В последующее время наверх регулярно шли доклады о поведении поднадзорного, который служил в архиве Министерства иностранных дел. 31 августа 1844 года Токарев обратился с просьбой снять с него негласный надзор, ибо «по молодости своей навлек на себя справедливый гнев Правительства, и теперь полиция всюду преследует меня своим надзором». Одновременно к шефу жандармов графу А.Ф. Орлову написала княгиня Бибарсова. Тот наложил резолюцию: «Сделать справку и доложить мне». Канцелярские жернова пришли в движение. Был запрошен московский военный губернатор князь А.Г. Щербатов. 30 сентября того же года начальник 2‐го округа Корпуса жандармов генерал-майор С.В. Перфильев доносил Орлову, что Токарев «в настоящее время ведет жизнь против прежнего скромнее», занятия его «заключаются в литературе; выдавая себя за писателя он издал брошюрку своих стихотворений и переводов под заглавием “опечатки” и, как говорят, пишет какой‐то роман». Здесь же были указаны знакомые Токарева, с которыми он в то время встречался. В заключение признавалось, что «в образе мыслей Токарева ничего предосудительного не замечается, и он в суждениях о правительстве весьма осторожен». 9 октября Орлову писал князь Щербатов, ссылаясь на обер-полицмейстера, по словам которого «Токарев поведения хорошего, <…> в образе мыслей его ничего вредного не замечено и… он всегда бывает в обществе хороших людей». В результате 15 октября 1844 года государь согласился с прекращением надзора за Токаревым. Об этом было сообщено генерал-майору С.В. Перфильеву, министру внутренних дел Л.А. Перовскому и княгине Е.Г. Бибарсовой[1181].