Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII - Дмитрий Быстролётов

Однажды какие-то дела задержали ее в Москве, и она познакомилась с богатой дворянской семьей, где папа баловался изданием книг по искусству, а дочери развлекались: одна — поэзией, а другая — ваянием. Настя, молодая поэтесса, уговорила Клавдию поехать с ней в Крым, где богатый помещик, последователь Льва Толстого, строил для крестьян образцовую деревню и приглашал сочувствующих помочь ему наладить там культурный быт. Подруги отправились в сопровождении элегантного барина Александра Николаевича Манина, который тоже желал потрудиться для народа. Однако по приезде в деревню он начал с того, что женился на бойкой казачке, а затем позорно удрал в Петербург, не выдержав в деревне и одного года. Супруги Мани-ны мирно разошлись, отец оставил для воспитания только что родившегося сына деньги, которые выплачивались матери ежемесячно в виде кругленькой ренты сестрой легкомысленного отца Варварой Николаевной Кокориной, дамой весьма жесткого нрава.

Русско-японскую войну Клавдия провела на фронте, в Маньчжурии, Московское восстание встретила на баррикадах с медицинской сумкой за плечами, потом попыталась было взяться за старое дело — помощь ссыльным, но не смогла: чахотка, унесшая когда-то жизнь брата, настигла и сестру — невзгоды скитаний по Северу и Маньчжурии потребовали расплаты. Беспокойная Клава, ставшая уже спокойной Клавдией Дмитриевной, вернулась навсегда на Кубань, но ради сына выбрала для жительства Анапу — приморский курортный городок.

Сын ее до этого несколько лет воспитывался в Санкт-Петербурге в семье вдовы гвардейского офицера мадам де Корваль. Так как денег на его содержание посылалось довольно много, у мальчика в столице были и гувернантки, и педагог-швейцарка, специализировавшаяся на физических методах закалки здоровья, и вообще всего, что требовалось ребенку. Всего, кроме любви и ласки. В начале войны одинокий мальчик покинул Санкт-Петербург без всякого сожаления и почти без воспоминаний.

Андрэ, так звали его в детстве, рос наблюдательным: многое замечал и многое запоминал. Становлению его характера способствовало то, что он с младых лет рос без отца и матери, по чужим людям, а люди эти были очень разными и по характеру, и по социальной принадлежности. Он, так сказать, всегда находился на стыке разных классов и видел тех, кто был справа и слева от него, не изнутри, а со стороны. У него не было заимствованных предрассудков и унаследованных привязанностей. До поры он рос ничьим. Именно поэтому с такой легкостью Андрэ воспринимал все новое, что наглядно показывала ему жизнь в период крушения старого мира и мучительного рождения нового.

Немаловажно отметить, что с трехлетнего возраста ребенка начали обучать трем иностранным языкам, а четвертому, турецкому, он научился сам от няни — крымской татарки. Впоследствии изучение новых языков стало у него манерой отдыхать.

В приморском городке Андрэ учился в гимназии и одновременно в мореходной школе. Во время войны покупательная стоимость рубля снизилась до копеек, ренты не хватало, и мать Андрэ вынуждена была работать. Но вскоре и ее заработка оказалось недостаточно. Чтобы иметь возможность учиться дальше, Андрэ, когда ему исполнилось шестнадцать лет, пошел во время каникул на работу. Он стал матросом сначала на транспортном судне, потом на вооруженном катере и постепенно превращался в обычного рабочего подростка Андрюшку Перед ним открылся новый мир людей труда с их собственным мировоззрением, бытом и политическими убеждениями. Незаметно для себя он переставал быть ничьим. Тяжелые мешки с цементом убедительно доказывали правдивость слов, которые он давно слышал от матери и ее друзей.

Мать не была красавицей, но за острым словцом в карман не лезла, и вокруг нее всегда образовывалось общество молодых людей, любивших серьезно поспорить и весело пошутить. Из соседнего Екатеринодара приезжала на отдых семья Горбуновых, и студент Коля Горбунов сразу же стал одним из постоянных гостей матери и ее кружка. Коля был большевиком, после революции работал в Москве, в секретариате В.И. Ленина. Завсегдатаем был и Шурик Се-ребровский, молодой горный инженер, а во время войны — артиллерийский капитан, приезжавший в приморский городок долечиваться после ранения. Высокообразованный специалист и убежденный большевик, он стал впоследствии одним из руководителей советской промышленности.

Но особенно верным другом матери был низенький и толстенький учитель гимназии Кулик. Хотя высшее образование давало ему право в паспорте именоваться Почетным гражданином, Степан Архипович упорно в графе «сословие» писал «крестьянин», чем вызывал удивление и любопытство. Это помогало Степану Архиповичу легко завязывать знакомства, к чему, собственно, он и стремился, будучи неутомимым пропагандистом идей Ленина и марксистом с редкой по тем временам эрудицией. В доме матери Андрей привык к разговорам на политические темы, но все они не доходили до его сознания, потому что оставались только словами. Андрэ не мог головой понять их до тех пор, пока потной спиной их не понял Андрюшка.

Началась Гражданская война. На Дону подняли восстание генералы Каледин и Корнилов. А в тихом курортном городке все еще существовала советская власть в форме совета неопытных и малопрактичных народных комиссаров. Потом на городок налетел казачий генерал Покровский. Народных комиссаров разогнали, кроме двух — Степана Архиповича Кулика, комиссара просвещения, и матроса Федьки, военного комиссара. Жителей нагайками согнали на поле перед скотобойней, ворота которой были превращены в виселицу, и оба комиссара поставлены рядом под опущенными петлями.

Гарцуя на горячем коне, генерал подбоченился и крикнул:

— Кто станет на колени и попросит милости, того оставим в живых! Принимаете условия?

В толпе воцарилась мертвая тишина.

— Нет, — ответил Степан Архипович, твердо глядя на генерала. — Да здравствует советская власть и мировой коммунизм!

Генерал махнул рукой казакам.

— А твое желание? — спросил генерал у Федьки, стоявшего у качающихся ног повешенного товарища.

— Сыграть твоей головой в городки, сволочь!

И Федька даже плюнул в сторону генерала.

Долговязый Андрюшка поверх чужих затылков хорошо видел сцену казни. Это был третий жизненный урок, послуживший формированию характера. За два года то того, летом шестнадцатого, транспорт «Фортуна», груженый мешками с цементом, шел из Новороссийска в Сочи, где пленные немцы тогда пробивали тоннели. Позади «Фортуны» плелась грузовая моторная баржа «Эпилъдифор», на которой стояла скорострельная пушечка, хорошо замаскированная пустыми ящиками. Неожиданно из зеркально чистой воды вынырнула немецкая подводная лодка. Как только стекла вода, люк рубки открылся, показались офицер и матросы, начавшие не спеша готовить орудие к стрельбе. Но наши моряки оказались проворнее: ящики были сброшены, и едва с лодки сделали первый пристрелочный выстрел, сбивший на «Фортуне» мачту, как с «Эпилъдифора» захлопала пушечка. Любое попадание для лишенной брони подводной лодки означает гибель, поэтому немецкие моряки бросились прятаться в рубку, и лодка с пыхтением и плеском погрузилась в воду. Андрей понял, что, когда в тебя целятся, это очень неприятно.