Ослепительный нож - Вадим Полуян

Дева вскинула округлый подбородок:

- Ты не дура! - Глядя в расширенные очи Всеволожи, продолжила: - Желаешь знать предательницу? Вот, она перед тобой!

Всеволожа отскочила, как от прокажённой.

- Нет веры… Хоть казни… Нет веры…

- Отчего же? - села на чурбак у очага Фотинья. - Помнишь, как Генефа-лицеведка назвала меня предательницей? Всеприлюдно… Не ошиблась! Помнишь, допекли меня вконец? Отец мой, видишь ли, убийца князя Юрия! Подзуживала всех провидица Янина. Амма же - ни пол словечка, будто дело не её!

- Акилину с Андрей Дмитричем за караулом увезли в Можайск, - сказала Всеволожа.

- Ведь не в убийстве их винят, а в колдовстве, - отметила Фотинья.

Обе замолчали. Всеволожа, не справляясь с горем, стала причитать:

- И Калисы нет, моей ценительницы!.. И Раины нет, моей наперсницы! И Гориславы, за меня страдалицы!..

Фотинья, уперев локти в колени, сжав ладонями лицо, раскачивалась глиняным болванчиком. Евфимия, угомонясь от причети, спросила:

- Куда же ты теперь, после содеянного? Дева поднялась:

- Под заступ, в могилку, да укрыться дернинкой. Боярышня оглядывала избушку.

- Мне бы рогожину. Человека внести. Недужного. Фотинья пошла поглядеть, что за человек.

Не найдя ничего подходящего, Всеволожа взлезла на полати. Там на глаза попалась оленья шкура. Большая. Обшитая по краям.

Евфимия вышла с находкою на крыльцо и застыла: лесная дева, словно в земном поклоне, склонилась над Кузьмой и приказывала:

- Говори, говори! - Узрев боярышню, вскинула голову. - Оставь шкуру. Его трогать нельзя. Очень плох.

- Стрелою отравлен, - сообщила Евфимия. Фотинья заторопила:

- Ищи же противоядие. В той книге, что читала. Пришлось вернуться. Переворачивала за страницей страницу…

Сквозь приотворённую дверь был слышен голос Кувыри. С натужною хрипотой выговаривал он одно и то же:

- Я… боярин… я… боярин… я… - В конце концов будто надорвался словом: - Исполнено!

И затих.

Всеволожа с раскрытой книгой поспешила к нему: - Нашла!.. Приметы: туга в животе, харк с кровью, круженье головы, синюха, хладный пот, корчи… Это ракитник, золотой дождь. Противоядие: животный уголь, масло ореховое…

Фотинья встретила её стоя. Кузьма не двигался.

Лес щебетал на всех птичьих наречиях. Солнце, великий ляпун, красило тёмное в светлое, светлое в яркое.

- Ничего уж не надобно, - осенилась крестом Фотинья. - Нет медведника. Сбросил бремя плоти…

Боярышня опустила книгу…

Не стоило помышлять тащить грузного Кузьму из лесу. Одним заступом рыли поочерёдно могилу. Обернули тело шкурой с полатей.

Когда Евфимия прочитала молитву при погребении, Фотинья присовокупила:

- Упокой грешника!

На тризну удалились в избушку.

- Что он говорил перед смертью? - любопытствовала боярышня.

Дева ответила кратко:

- Бред.

Желание Всеволожи посетить погарь терема, где были сожжены сёстры, Фотинья отвергла с нежданной суровостью:

- Не пущу!.. Пока жива, не пущу!

Сидели у холодного очага. На блюде - чёрствый хлеб. В братине для вина - водица из Блудки.

- Отныне пути у нас вразнотык, - прятала глаза Фотинья. - Мне пешей - на Москву. Тебе?

- К отцу? - спросила Евфимия. Дева сказала:

- Не помышляла вернуться. А вот есть нужда свидеться.

Замолчали перед разлукой.

- Вот что, девонька, - поднялась Всеволожа. - Со мной в телеге съездишь в Можайск. Окончу тамошние дела, свезу тебя до Москвы. Пешехожением не пущу, как и ты меня в терем сестринский.

- Не побрезгуешь? - насторожилась Фотинья. Евфимия обронила:

- Отучена.

3

Иван Андреич Можайский стоял перед Всеволожей, усаженной на лавку в его покое. Оба собирались с духом ради речей, достойных разума. Без прекословии ввёл Яропка к князю добровольно объявившуюся пособницу водыря Кувыри. Ожидал скорой расправы над беглянкой. Но к удивлению, был тут же господином выставлен. Дверь затворилась. За нею тотчас раздались два крика, мужеский и женский. Вновь недоумевал Яропка: удельный князь и бездомка боярышня кричат друг на друга, как равные!

Евфимия, видя, что её доводы крепче, что за криком князь прячет слабость, утихла первая:

- Не надобно брани. Помнишь, детьми ругались, порой дрались, из-за цацек? А толку? Изломаем, чем дорожили. Давай начнём заново. Успокоимся.

- Давай, - согласился князь. - А то - «неверник правды», «злыдарь»… Так не уразумеем друг друга.

- Попробуем уразуметь, - стала рассуждать Всеволожа. - Ты основываешь свой суд на послуховании Софрона Иева, дворского Юрия Дмитрича, случайно видевшего, будто Мамоны душили князя?

- Я? - возопил Можайский. - Шемяка, вот кто основывает! Как мне государю не верить?

- Василиус был государем, верил ему, - напомнила Всеволожа и присовокупила: - Не предавайся наущателям!

- Хм, рассудила! - молвил Иван. - Тебе в безвластии просто. Властелин же обязан заключать чувства в тугие пелены. Я Мамонов любил, как своих бояр, я вынужден их предать смерти, как волхвователей.

- Ах, волхвователи? Ведьмак и ведьма! - сорвалась Всеволожа и обуз далась: - Андрей Дмитрия - книжник и число люб! Его уму доступно, что неподвластно прочим. Акилина Гавриловна познания черпает из старинных хартий. Грамота - не колдовство!

Можайский запохаживал по тканому ковру.

- Учёная колдунья хуже прирождённой! Боярышня поднялась, подступила к князю:

- Иван! В каких писаниях сказано, что голода бывают от волхвования или волхвами хлеб умножается? Веришь этому? Не преследуй волхвов! Умоляй их, дары подноси: пусть устроят и мир, и дождь, и тепло, и плодоношение. Вот три года неурожай на Руси и в латинских землях. Это волхвы наделали? Скорблю о твоём безумии! Мой батюшка поведывал, как, испугавшись язвы, во Пскове сожгли двенадесять ведьм. Язва унялась? Ты тоже впал в темноту языческую. Умоляю: остановись! Отступись дел поганских! Не впадай в грех, угождая временщику! Покайся в истреблении «ведьм», отпусти Мамонов. Не суди их судом Шемякиным.

- Шемяка сегодня - сила! - пробормотал Можайский.

- Сила - уму могила! - приговорила Евфимия.

- Послухование Софрона Иева не сбросишь со счетов, - задумался князь. - Что же, его водой испытывать по дедовскому обычаю? Станет тонуть - солгал, поплывёт - за ним истина.

Боярышня не сдержала усмешки:

- Дьявол ему утонуть не даст, тебя обрекая на душегубство. Вода - естество бездушное. Богу верь! Он обличит клевету Софрона. Вспомни, как Фотий митрополит был оклеветан перед Витовтом. Он и церковь Киевскую пограбил, главу и славу всея Руси! Он и узорочье церковное увозил в Москву! Клеветы нужны были, дабы Русь южную даже в вере отторгнуть от Руси северной, разрушить главное наше единство. А клеветник оказался свой. Какой-то Савва Аврамиев. Жил неподалёку от митрополичьего дома. И вот - пожар! Помнишь - мы были малыми детьми, - горел митрополичий двор? Огнь от Фотиевой палаты отторгся облаком, достиг клеветника, испепелил живого…

Можайский, остановись перед Всеволожей, сказал:

- Истерзала меня! Слушай признанье: Шемяка зол, что простил Василиуса. Против себя пошёл; отдал ненавистному Вологду. Как родитель его - Коломну. Ему бы теперь сорвать зло. На ком? С тобою не преуспел, сбежала. Вспомнил Мамонов. Ради почину велел истребить лесных ведьм. Бояр же - предать суду по исправе. Прислал послуха для свидетельства, послухатая для смертного приговора. Все Юрьичи верили, что Мамоны - виновники гибели их отца. Ты была невестою Красного, разубедила его? Мне ль нынче разуверить Шемяку? С ним повязал судьбу. С ним готов сам на смерть. Изменить? А куда?.. К кому?.. К Ваське под топор? В Литву на изгнание?

Боярышня убеждалась: её заступа напрасна. Обронила с презреньем:

- Сколь же ты жалок!

И тут он словно с цепи сорвался.

- Порутчица! За Мамонов порутчица! Не бескорыстно ли поручаешься?

Евфимия напророчествовала:

- Чтоб ты помер изгнанником!

- А за это… - забушевал Можайский, - Яропка!.. Взять за караул! На цепь в колодки, в ножные железа!

Всеволожа стояла у старой оконницы со сломанным запором. Легко открыла. Впустила горький дух палых яблок. Узрела под оконцем куток для огородных орудий, покрытый добротным тёсом. Невдали - ветхий заплот, где ночные псы проломали лазеи. Сгинуть бы в одну из лазей, подалее от лихого терема!

Яропка надел на руки смыки, повёл во двор.

- Анашка! - сгаркнул он пристава. - Проводи в колодницу!

- В какую? - Бердышник таращил зенки.

- Проснись! - повелел Яропка. - В ближнюю. Где башня высока, караулиста.