Ослепительный нож - Вадим Полуян

- Станешь грубить, уйду, - сказала Всеволожа.

В конце прохода замаячил коломенской верстой Яропка.

- Пир готов!

- Пойдём! - пригласил князь. - Тебе время поесть. Не в одиночку же…

В столовую палату пирники вносили жареного лебедя, что на шесть блюд раскладывается, а с ним (губа не дура у Луки!) и журавлей, и цапель. Окруженье ждало князя.

- Боярышня Евфимия Ванна Всеволожская! Прошу любить и жаловать, - представил гостью Иван Андреич.

Мужское общество приятно оживилось. Всем было любопытно видеть дочь боярина Ивана Дмитрича, о коей до Можайска доходили слухи с пересудами.

- Мы случаем сюда попали, и она случайно, - объяснил князь. - Мы голодны, она с дороги не сыта. Надеюсь, знатная девица пиру не помеха?

Так оправдал он с лёгкостью поступок свой противу правил. А кто ему мог поперечить? Все только поприветствовали женский лик на мужеском собрании.

- Гляди, орлы какие! - подводил Можайский гостью поочерёдно к своим ближним. - Василий Шига, мой наместник на Москве!.. Елеазар Васильев, лучший мой боярин!.. Воевода Семён Ржевский!.. Дьяк Фёдор Кулу дар и дьяк Щербина… Яропка тоже воеводит славно, а, Яропка?

- Как прикажешь, государь! - тряхнул кудрями озорно глядящий молодец.

Степенно порасселись, почти молча. Каждый место знал, кто с кем. Пирники разлили мёд и вина. Елеазар Васильев возгласил здравицу. Кубки содвинулись. Боярышня пригубила и обнаружила в своём (Лука - разборчив!) кардомоновое пряное вино.

Веселье началось. Первые обрывки развернувшихся речей не привлекли внимания боярышни. Семён Ржевский поведывал Яропке о Большой Узде, цепи укреплений против степняков по берегам Оки, Угры, где довелось ему служить:

- Утёс - камень! А наверху того камени башня и караул, и по степи видать всяких людей далече…

Василий Шига вспомнил старую обиду:

- И он поколол сына моего на площади у судебни…

- А ты? - спросил сосед, вкушая журавлиное крыло.

- Дометил злодею до конца!

Кубки наполнялись и пустели… Вдруг разговор двух дьяков, Щербины с Кулударом, ожёг Евфимию худыми подозрениями.

- В застенке подымана и в петли висела, - поведал Кулудар, - и с виски спрашивал: «Чем колдуешь?» - «Снадобьями, - кричит, - наговорами». - «Что колдуешь?» Признается: «Ворожу». А я ей: «Научись колдовать да концы хоронить!»

- Ведьма! - согласился Щербина. - Спозналась чародейка с нечистой силою! Сказывают, у таких злодеек есть хвостик…

- Не углядел, - захихикал, тряся бородкой, Кулудар. - Дал ей пять ударов, и - как каменная!

- Ведьму надо бить умеючи, - учил Щербина, - наотмашь, от себя…

Евфимия похолодела, вспоминая, как отговаривал её князь ехать в Нивны. «Там пусто!» Что сие значит? Скучно ли ей будет или терем пуст?

- А он? - клонился к Фёдору Щербина. Кулудар шумно задышал:

- Подымай был на виску, пытан накрепко, расспрашивай. Дано ему ударов двадцать… Без толку! Городит несусветицу…

Евфимия, смяв бархатный полавочник, ушла из-за стола, приблизилась к Ивану:

- За угощенье благодарствую. Время отдохнуть с дороги.

- Иди, поотдыхай, Воложка. Завтра, завтра… - рдел виновник торжества, дыша винными вонями.

Всеволожа отошла, да сразу не покинула палату. Её привлёк Яропкин спрос, произнесённый нарочито тихо, а по хмельному делу громко:

- Завтра… куда её?

- В дом Белевута, в Гвоздну, - отвечал Иван. - Оберегать, покуда не скажу. Держать очесливо!.. Пошли с ней Костку Затирахина…

Евфимия сошла с крыльца во двор. За невысоким похилившимся плетнём на огороде псари под руководством ловчего делили мясо освежёванной Матрёны. Один сидел к делёжникам затылком, другие полукругом наблюдали. Ловчий же в кровавом фартуке, поочерёдно брал куски с рогожи и спрашивал:

- Кому?

Сидящий спиной к действу называл имя, прозвище:

- Кумцу… Ивашке… Ларке… Куске… Круглецу… А по другую сторону двора брусчатыми стенами чернели службы с брусяными кровлями. Евфимия прошла повдоль. Все двери отперты, а на одной - вислый замок. Туда в махотке глиняной один из княжьих слуг нёс полбенную кашу. Прошёл мимо Евфимии, косясь сурово… Вот отпер дверь и тут же вышел… без махотки.

Подождав, пока он скроется, боярышня приблизилась к складскому помещению. Колодное окно забито досками. И дверь колодная - не отопрёшь. Изба - колода: все косяки и притолока из крупных брусьев. Над дверью обозначен мелом белый крест. Боярышня вздохнула: «Нет креста в душе, а крест на притолоке не спасенье!»

Вернувшись в дом и оглядевшись в переходе, она прошла не в свою ложню, а в покой хозяина.

Лука всё так же возлежал под белой простыней. Лик был торжественен, взор кроток.

- Как можется? - склонилась к раненому Всеволожа. - Не надо ли чего?

- Испить… - сказал Лука.

Она взяла сосуд на поставце, наполнила серебряную чару холодным взваром.

Он утолил жажду, не выпрастывая рук. Весь был в повязках.

- Молись и веруй, человече: будешь жив! - утешила боярышня.

Несчастный отвечал смиренно:

- Жив буду - в монастырь… под схиму. Тяжко мне! Невдолге перед Господом предстану, а грехов - без веды, нет числа!.. Ребра изнывают, горят раны…

Всеволожа вспомнила себя, почти такую, после сражения в пещере костромского подземелья.

- Медведника князь заточил в колодном складе, - сообщила она тихо.

- Прощаю… всех, - откликнулся Лука. - Скажи, пусть выпустит…

- Пыталась… Векую!- упавшим голосом произнесла Евфимия. - Свиреп и непреклонен князь. Ничьих слов не послушает. Даже твоих. - Поскольку раненый молчал, она добавила: - Не смыслю, как освободить прощённого. Сама б отважилась. Не побоюсь. Мне с ним попутье.

Время шло. Рыжебородый великан тянул с ответом.

- Ключи у дворского Матфея, - произнёс он наконец.

- Ключи уже у княжеских доглядчиков, - вздохнула Всеволожа.

Лука молчал, постанывая. Потом изрёк свистящим шёпотом:

- В чертополохе… позади… в стене есть лаз. Хранил в амбаре сахарные головы. Сластёны-челядинки крали. Сделали прорезь - вставят, вынут… Не успел забить, провести доиск… Теперь Бог им судья…

Евфимия перекрестила тайного пособника.

- Подай тебе Владычица оздоровление и заступись за грешника пред Господом!

Неслышной ступью, с тщательным остережением прошла она в свою одрину. Прилегла соснуть до темноты, накопить сил.

Глаза закрыты, а сна нет. Господствуют дневные впечатления. Бодрственные, ясные. Перемежаясь, путаясь, скрываются в тумане полузабытья. Дремота углубляется. Медленный сон крутит веретеном, лелеет, обволакивает, словно саван, уносит к иной жизни… Пред Евфимией поднялось пламя до небес. Испуганная бьётся, мечется в руках родных, кричит истошно: «Старицу сжигают… Агафоклию! Мою целительницу! Изверги рода человеческого!» Родные крепче обнимают дочь. Среди треска костра и зрелищного рёва матушка громко уговаривает в самое ухо: «Взнуздай боль! Не пособишь ничем! Царь Алексей Михайлович, отвергнув твою редкую красу и наказав себя же, свершил гораздо худший грех: разделил веру на Руси. Оттого народ, как при распятии завеса храма, раздрался надвое и вот злыдарит…» Евфимия утишивает причитания: «Жгут Агафоклию-ю-ю! Целительницу жгу-у-ут!»…

Села, пробудив сама себя, не в состоянии опамятоваться. Собравшись с духом, поднялась. В оконце - темь. Пора!..

Путём, что накануне заучила, спустилась без светца во двор. Должно быть, и пиршебники, и слуги омертвели до утра. Судя по караульщику, что у крыльца на сгнившей плахе сам лежит, как плаха, так оно и есть.

На задах склада, где хранились сахарные головы, чертополох взабыль густой, как волосы лесного чудища. Евфимия надолго занялась ощупыванием задней стенки кладовой. Вот он и лаз! С натугой извлекла кусок из сбитых брусьев. Дохнуло смрадом. Изверги не принесли посуды тюремному сидельцу.

- Кузьма!.. Проснись, Кузьма!

- А?.. Что?..

Ножом, сокрытым в платье на пиру, не так-то скоро удалось разрезать сыромятные тугие смыки на его руках.

- Дочь Всеволожа? Уй-юй-юй! - завыл Кувыря. Когда продрались из чертополоха, на их беду взошла луна.

Савраска, в суете не распряжённый, стоял с телегой у плетня в другом углу двора.

- Ух, скареды! Не дали ни овса, ни сена, - сетовал Кузьма. - Смородиновый куст объел от голоду!

Запор был дружно отодвинут, воротину сумели отворить без скрипа. И вот уже телега мчится по дороге. А конь оглядывается, будто бы оставил, потерял кого… И вдруг заржал! Протяжно, неуёмно, как собака по покойнику.

- Матрёну кличет! - шмыгнул носом осиротевший поводатарь.

Спутница обеспокоилась другим:

- Беду накличет! Не ошиблась.