Дар волка. Дилогия (ЛП) - Энн Райс

И для музыки, и для света можно было найти добрый десяток объяснений. Например, Феликс мог искать что-то в шкафу или письменном столе Марчент и оставить все включенным.

Ройбен все так же не мог пошевелиться. Он старательно отгонял от себя ощущение мурашек на лице и ладонях, но полностью подавить его так и не смог. Кисти его рук обросли пусть не шерстью, но довольно густыми волосами. Прикоснувшись к лицу, он обнаружил то же самое. Ну, что ж. Однако какой прок ему будет от этих мелких телесных усовершенствований, если призрак и в самом деле появится?

Радио играло старую — девяностых годов — мелодичную мечтательную песню. Он знал эту мелодию, ее медленный гипнотизирующий ритм и глубокий женский голос. «Прими меня такой, какая я есть». Мэри Фал и «Проект Октябрь». Он танцевал под эту музыку со своей школьной подружкой Шарлотой. Уже тогда она считалась старой. Все это было слишком ощутимо, слишком реально.

Внезапно он так разозлился на собственную панику, что взял да и постучал в дверь.

Ручка медленно повернулась, дверь открылась, и он увидел перед собой полутемную фигуру Марчент; горевшая за ее спиной лампа лишь частично освещала комнату.

Ройбен неподвижно застыл, глядя на этот темный силуэт, и вот уже обрисовался знакомый угловатый контур лица, стали проступать черты, и появились большие несчастные и молящие глаза.

На ней был тот же самый испачканный кровью пеньюар, и Ройбен видел, как на нем сверкали бесчисленные жемчужины.

Он попытался заговорить, но его челюсть, мышцы лица, а также руки и ноги словно окаменели.

Их разделяло не более двух футов.

Сердце, казалось, вот-вот взорвется.

Он поймал себя на том, что пятится от фигуры, а потом перед ним сразу потемнело. Он стоял в безмолвном пустом коридоре, весь потный, с трясущимися поджилками, а дверь в комнату Марчент снова оказалась закрыта.

Почувствовав вспышку ярости, он распахнул дверь и шагнул в потемневшую комнату. Нашарив на стене выключатель, он нажал его; вспыхнула целая россыпь небольших лампочек.

Он чувствовал, что его грудь и руки по всей длине покрыты потом. Ладони сделались скользкими. Начавшееся было превращение в волка прекратилось. Волчья шерсть осыпалась. И все же и ощущение мурашек, и дрожь в руках и ногах оставались. Ему удалось заставить себя несколько раз медленно вдохнуть и выдохнуть.

Никаких звуков радио и даже радиоприемника вовсе не видно, а вся комната точно такая, какой он запомнил ее, когда осматривал в прошлый раз, еще до появления Феликса, Маргона и остальных.

На окнах и балдахине массивной медной кровати висели дорогие занавеси, отделанные белыми кружевами. В северном углу комнаты — старомодный туалетный столик, накрытый скатертью с такими же кружевными фестонами. Кровать застелена розовым ситцевым покрывалом, такое же покрывало на стоявшем около камина пулом диванчике для двоих. Еще в комнате имелся письменный стол тоже, как и вся обстановка, подчеркнуто женского облика, с выгнутыми ножками стиля «королева Анна» и белый книжный шкаф, в котором стояло несколько книг в твердых обложках.

Дверь гардероба оказалась распахнута. Внутри ничего, кроме полудюжины обтянутых материей плечиков. Очень миленьких. Часть была обтянута пестрым ситцем, остальные — светлым шелком. Пахло духами. Здесь, на перекладине платяного шкафа, пустые плечики вдруг оказались для него символом потери, страшной реальности того, что Марчент исчезла, скрылась в безвозвратности смерти.

Пыль на полках. Пыль на паркетном полу. Ничего нет, ничего такого, в чем печальный скитающийся дух мог бы найти для себя опору — если скитающиеся духи так поступают.

— Марчент, — прошептал он. Он приложил ладонь ко лбу, потом вынул носовой платок и вытер пот с лица. — Марчент, умоляю, — снова прошептал он. Ему никак не удавалось вспомнить, что говорилось во всяких фольклорных источниках насчет способности духов читать мысли. — Марчент, помоги мне, — попросил он, но собственный шепот прозвучал в пустой комнате очень громко и еще сильнее ударил по и без того напряженным нервам Ройбена.

Ванная пуста и стерильно чиста, шкафчики пусты. Никаких радиоприемников. Запах моющих средств.

Какие милые обои, со старомодным ситцевым узором из бело-голубых пасторальных фигурок. Таким же, как на плечиках в гардеробе.

Он представил себе Марчент купающейся в длинной овальной ванне на ножках в виде когтистых звериных лап, и тут же на него внезапно волной накатило ощущение ее близкого, почти телесного присутствия, их объятий в ту жуткую ночь, прикосновений ее теплой кожи к его лицу, звуки ее мягкого, умиротворяющего голоса.

Повернувшись, он внимательно посмотрел вокруг и медленно направился к невысокой кровати. Ройбен присел на край, лицом к окну, и закрыл глаза.

— Марчент, помоги мне, — чуть слышно сказал он. — Помоги. Марчент, что происходит? — Никогда еще, пожалуй, ему не доводилось испытывать такой тоски. Вся его душа пребывала в смятении. И он вдруг расплакался. Мир опустел, из него улетучилась вся надежда, все мечты. — Мне так горько из-за того, что тогда случилось… — пробормотал он трясущимися губами. — Марчент, я прибежал сразу же, как только услышал твои крики. Клянусь Богом, так оно и было, но с двоими я не смог справиться. К тому же я все равно опоздал.

Он повесил голову.

— Прошу тебя, скажи, чего ты от меня хочешь. — Он уже рыдал совсем по-детски. В памяти всплыл Феликс в библиотеке, на первом этаже, то, как он прошлой ночью спрашивал сам себя, почему он все эти годы не появлялся дома, и его глубокое искреннее сожаление. В ушах явственно прозвучал унылый голос Феликса, его слова: «С какой стати ей хотеть, чтобы мне что-то здесь принадлежало… после того, как я бросил ее».

Вынув платок, он вытер нос и рот.

— Не знаю, почему он поступил так, а не иначе. А если и догадываюсь, то все равно не могу сказать наверняка. Но точно могу сказать тебе, что люблю тебя. Я не пожалел бы жизни, чтобы остановить их. И сделал бы это не задумываясь.

Ему вроде бы стало чуть полегче, но он чувствовал, что это облегчение фальшивое и незаслуженное. Бесповоротность ее смерти требовала от него большего. Бесповоротность ее смерти полностью сокрушила его. Да, он сейчас взахлеб выложил многое из того, что просилось на язык, и это было вроде бы хорошо, несмотря на то что для нее, конечно, все это ничего не значило. А сам он не имел никакого представления ни о том, могла ли Марчент в действительности пребывать в каком-то мире, откуда была способна видеть или слышать его, ни о том, что представляло собой то видение, которое несколько минут назад явилось ему в дверях.

— Марчент, все это чистая правда, — сказал он. — Ты сделала мне грандиозный подарок — этот дом, который я никоим образом не заслужил, никоим образом, и я здесь, живой, и не знаю, что происходит с тобой, Марчент, с тобой… я ничего не понимаю.

У него не осталось слов, которые он мог бы произнести вслух. Но про себя, молча, он повторил от всего сердца: «Я очень люблю тебя».

Он думал о том, насколько несчастен он был, когда встретился с нею. О том, как отчаянно он стремился освободиться не только от своих любящих родственников, но и от злосчастной связи с Селестой. Селеста не любила его. Совершенно точно. У нее было лишь тщеславие, внезапно сообразил он, стремление иметь рядом с собой «красавца мужчину», как она частенько с откровенной насмешкой называла его, а он уверил себя в том, что должен испытывать влечение к этой шикарной и умной женщине, которая к тому же очень нравилась его матери. А правда заключалась в том, что Селеста делала его несчастным. Что же касается родных… ему было необходимо хоть на некоторое время сбежать от них, чтобы понять, чем же на самом деле он хотел заниматься.

— А теперь, — прошептал он, — благодаря тебе я живу в этом мире.

Тут ему внезапно вспомнилось, с какой любовью она говорила о Феликсе, как скорбела по нему, вспомнилась ее усталая уверенность в том, что он умер и его больше нет, он знал, что сам вряд ли смог бы выдержать такую боль. Какое право было у него на Феликса, по которому она так горевала? Он оцепенел от несправедливости происходящего и ужаса перед ним.

Он долго сидел там, дрожа всем телом, дрожа так, будто насквозь промерз, хотя в комнате было тепло; он сидел, закрыв глаза, углубившись в размышления, и уже почти забыл о потрясении и ужасе, которые только что испытал. В мире существовало и кое-что хуже, чем страх.

За его спиной раздался звук, звук скрипнувших пружин, и Ройбен ощутил, как матрас справа от него промялся.

Кровь отлила от его лица, а сердце дало перебой.

Она сидела рядом с ним! Он знал это. Он вдруг почувствовал, как на его руку легла ее ладонь — мягкая, легкая, но вполне ощутимая ладонь, — а к плечу прижалась податливая грудь.

Он медленно открыл глаза и встретил ее взгляд.

— О Боже в небесах, — пробормотал, не удержавшись, он, почувствовал, что язык у него заплетается, и повторив: — Боже в небесах, — заставил себя посмотреть на нее, по-настоящему посмотреть на нее, на ее бледно-розовые губы, на четкие, словно нарисованные пером черты ее лица. Ее белокурые волосы блестели в свете лампы. Шелк ее белого пеньюара, прямо возле его руки, поднимался и опускался вместе с дыханием. Она придвинулась еще ближе, ее холодные пальцы крепче надавили на его правую руку, которая сама собой сжалась в кулак, а вторая ладонь легла на его левое плечо.