Вино из Атлантиды. Фантазии, кошмары и миражи - Кларк Эштон Смит

и, видя, что среди спутников ни один не шевелится, покинул их и побрел прочь, горюя, что храбрые караванщики погибли бесславной смертью. Выйдя из ложбины, где нас так подло застигли злодеи, нашел я верблюда, который отбился от остальных во время побоища. Как и я, он был искалечен, припадал на одну ногу, и за ним тянулся кровавый след. Но я заставил его согнуть колени и взобрался ему на спину.

Я плохо помню, что было потом. Ослепнув от боли и слабости, я не знал, куда идет верблюд – по караванному пути или по пустынной тропе, где ходят только бедуины и шакалы. Но я смутно помнил, как купцы утром говорили, что до следующего оазиса два дня пути по безжизненной земле, где дорогу отмечают побелевшие кости. И я не знал, переживу ли такое тяжкое испытание, раненый и без воды, но все же из последних сил цеплялся за верблюда.

Меня терзали красные демоны жажды; пришла лихорадка, и бредовые видения населили пустыню тенями фантасмагорий. Через неизмеримые века бежал я от ужасных древних тварей, властвующих в пустыне, чьи руки костяной белизны протягивали мне зеленую манящую чашу безумия. Я бежал, а они следовали за мной неотступно, и за спиной я слышал их бессвязное бормотание, и воздух вокруг меня превращался в кроваво-багряное пламя.

Миражи населили пустыню – прозрачные озера и пальмы с берилловыми резными листьями маячили в недостижимой дали. Я видел их в перерывах между бредом, и наконец явился оазис прекрасней и зеленей других, но я решил, что это тоже иллюзия. Однако он не поблек и не отдалился, как другие, и с каждым просветом в моем затуманенном лихорадкой мозгу он делался ближе. Все еще принимая его за мираж, я приблизился к воде и к пальмам, и великая тьма окутала меня, словно паутина забвения в руках последней Ткачихи, и я лишился зрения и мыслей.

Очнувшись, я решил было, что умер и оказался в сокровенном уголке рая. Уж конечно, лужайка, где я лежал, и шелестящие ветвями деревья вокруг были так прекрасны, как не бывает на земле; и лицо, что склонилось надо мной, принадлежало самой юной и сострадательной из гурий. Но тут я увидел, что рядом пасется мой израненный верблюд, и ощутил живительную боль моих собственных ран. Тогда я понял, что все еще жив и принимал за мираж доподлинный оазис.

Ах! Прекрасней и добрее всякой гурии была та, что нашла меня, лежащего без сознания, на окраине пустыни, когда к ее домику среди пальм приковылял верблюд без всадника. Видя, что я очнулся, она принесла мне воды и свежих фиников и смотрела с материнской улыбкой, как я ем и пью. Вскрикивая от ужаса и жалости, она перевязала мою рану и умастила ее целительными бальзамами.

Голос ее был так же нежен, как и взгляд, а очи – что у голубицы, живущей в долине, полной мирра и коричных деревьев. Когда я немного ожил, она назвала мне свое имя – Нерия; и оно звучало для меня музыкой прелестней, чем имена султанш, прославленных в песне и увековеченных древними сказаниями. Она рассказала, что с детства жила вместе с родителями здесь, среди пальм; теперь отец и мать ее умерли, и одиночество ее разделяют только птицы, что гнездятся и поют в зеленой листве.

Как рассказать, что за жизнь началась для меня тогда, пока заживала рана от копья? Какими словами описать невинное очарование, детскую красоту, материнскую нежность Нерии? То была жизнь вдали от мирской суеты, не запятнанная никакими пороками; бесконечное блаженство и безопасность, словно в пределах времени и пространства не было никого, кроме нас, и ничто не могло смутить нашего счастья. Моя любовь к ней и ее ко мне пришла неизбежно, как цветут пальмы и зреют на них плоды. Наши души потянулись друг к другу без тени сомнения и колебаний, и уста наши встретились так же просто, как соприкасаются розы от дуновения летнего ветерка.

Мы ни в чем не нуждались и не испытывали голода, а если и испытывали, то вполне насыщались кристально чистой колодезной водой, пурпурными плодами с деревьев и друг другом. Рассветы сияли для нас сквозь изумрудные пальмовые листья, и закаты бросали янтарные блики на благодатный цветущий луг, изысканностью своей превосходивший бухарские ковры. Все дни нашей жизни походили один на другой – все полны неги, поцелуев и нежных речей, всегда одинаково сладостных и притом бесконечно разнообразных. Мы спали, убаюканные ясными звездами, и ласкали друг друга, не зная ни отказа, ни сожалений. Мы говорили только о своей любви и о повседневных мелочах, но слова наши значили больше, чем тяжеловесные речения ученых мудрецов. Я больше не пел; я позабыл свои баллады и газели – сама жизнь стала для меня музыкой, и этого мне было довольно.

В хронике счастья не бывает никаких событий. Не знаю, долго ли я прожил в оазисе с Нерией; дни слились в единую благоуханную гармонию покоя и блаженства. Не помню, много их было или мало. Время покорилось неземным чарам и перестало быть временем.

Увы! Рано или поздно в груди благословенных, пробиваясь сквозь райскую мелодию, просыпается еле слышный шепоток недовольства. Настали дни, когда маленький оазис больше не казался мне бесконечно желанным раем, когда поцелуи Нерии сделались как мед, который вкушаешь слишком много, и грудь ее – как благоухание мирра, которое вдыхаешь слишком часто. Однообразие дней больше не было блаженством, укромный оазис был уже не безопасным прибежищем, а тюрьмой. За бахромой шелестящих деревьев мне чудилась опалово-беломраморная мечта о многоярусных городах, куда я стремился когда-то. Меня звали далекие, соблазнительные голоса славы, голоса женщин, подобных роскошным султаншам. Я сделался печален, рассеян и молчалив, и, видя, как я изменился, Нерия тоже печалилась, и глаза ее потемнели подобно ночному колодцу, где мерцает одинокая звезда. Но она ни единым вздохом не упрекнула меня.

Наконец, запинаясь, я рассказал ей, что хочу уехать, и лицемерно помянул о призывающих меня неотложных обязанностях. Со многими клятвами обещал я вернуться, как только позволят эти обязанности. Бледное лицо и потемневшие глаза Нерии, вокруг которых залегли лиловые тени, красноречиво говорили о смертельной скорби. Но она сказала только:

– Прошу тебя, не уезжай. Если уедешь, больше ты меня не найдешь.

Я рассмеялся и поцеловал ее; но губы ее были холодны, как у покойника, и не отвечали на мои ласки, словно между нами уже пролегли многие лиги. И я тоже грустил, когда отправился в путь на своем верблюде.