Другая страна - Джеймс Болдуин

них какая-то надежда на будущее, связывает ли их что-нибудь? Этот последний вопрос заставил ее подняться – пустой желудок снова скрутили спазмы – и снять испачканное кровью платье. Превозмогая желание сжечь его, она бросила платье в бак с грязным бельем. Потом пошла на кухню и поставила воду на кофе. Вернулась в ванную, надела халат и вынула из сумки сигареты. Закурила и села за кухонный столик. Было три часа утра. Она сидела и ждала, когда Ричард встанет и придет к ней.

Книга третья

На пути в Вифлеем

Как может уцелеть, со смертью споря,Краса твоя – беспомощный цветок?Шекспир, Сонет LXV

1

Вивальдо снилось, будто он бежит, бежит, бежит по гористой местности, которую он раньше хорошо знал, но теперь почему-то совершенно забыл. Глаза ему застилал дождь, извергавшийся на землю; мокрые виноградные лозы цеплялись за ноги; колючки и крапива жалили руки и лицо. Он одновременно убегал и догонял, а времени у него было в обрез. Дорогу преградила стена – высокая, каменная. Наверху блестело битое стекло, острые края торчали, словно копья. Что-то заставило его подумать о музыке, хотя самой музыки слышно не было: она только угадывалась в хлещущих искрящихся струях дождя, ранивших себя на сверкавших стеклянных пиках. Тело его отозвалось на это зрелище болезненным, мимолетным, но сильным толчком в паху, как если бы под ним неожиданно рванулся с места норовистый конь. Безразлично, бежал ли Вивальдо или его что-то тащило вперед, его ни на минуту не оставляла тревожная мысль… мысль, что он забыл… забыл… что? – какой-то секрет, какое-то обязательство, а оно могло бы спасти его. Дышал он с трудом, грудь теснило. Стена была уже перед ним. Вивальдо пытался ухватиться за камень окровавленными руками, но камень скользил, и ему никак не удавалось вскарабкаться наверх, он каждый раз срывался. Он пытался помогать себе ногами, но ноги тоже соскальзывали, а дождь все лил и лил.

Теперь он знал точно: враг совсем рядом. Соль жгла ему глаза. Обернуться он не осмеливался, только жался в страхе к неровной мокрой стене, словно надеялся, что она растает или раскроется перед ним. Он что-то забыл… что? Как избежать встречи с врагом или как сразиться с ним? Послышалось завывание тромбонов, кларнетов и равномерный яростный стук барабанов. Звучал блюз. Вивальдо никогда не слышал его раньше, мелодия разрывала ему уши, и он понимал, что долго этого не выдержит. Где же Ида? Только она могла помочь ему. Он почувствовал на себе чьи-то крепкие руки и, обернувшись, увидел перед собой искаженное, жаждущее мести лицо Руфуса. Взбирайся, приказал Руфус. Я помогу тебе. Руки Руфуса толкали его все выше и выше – и вот он уже стоит наверху, на открытой всем ветрам стене – так высоко не взбирался и сам Руфус, – стоит и смотрит вниз, в лицо собственной смерти. Вивальдо знал: больше всего на свете Руфус жаждет его гибели. Он хотел было молить о пощаде, но боялся даже открыть рот: одно неосторожное движение – и он неминуемо рухнет вниз или упадет на битое стекло. Вдали, под чистым небом, где не лил этот изматывающий дождь, Вивальдо видел одиноко бредущую по зеленому лугу Иду. Солнце играло на ее иссиня-черных волосах и ацтекских бровях и мерцало темной лужицей во впадинке на шее. Она не смотрела в его сторону, а шла размеренной походкой, уставившись в землю, и все же он знал: ей известно, что он стоит сейчас на страшной стене, и она вместе с братом ждет его гибели. Тут мимо него, со свистом рассекая воздух, пронесся Руфус, царапая себе живот и грудь острыми осколками на стене, окружившей лужайку. Ида не поднимала глаз: она выжидала. Кровь Руфуса обагрила торчавшие стеклянные шипы, она пролилась и на лужайку. Вивальдо силился закричать, но не мог, он протянул к Иде руки и, потеряв равновесие, упал прямо на стекло, изранив руки и колени. Боль была невыносимой, но он вновь почувствовал тот же толчок в паху – мгновенное чувственное желание. Таким несчастным и беспомощным он еще никогда не был. Но к боли примешивалась и толика наслаждения. Он корчился в муках на битом стекле. Не убивай меня, Руфус, пожалуйста, Руфус. Пожалуйста. Я люблю тебя. Вдруг к его неописуемой радости и некоторому смущению Руфус оказался рядом и, лежа тут же, раскрыл ему свои объятия. И в тот самый момент, когда они слились в сладостном, заслонившем все на свете порыве, его сон разлетелся вдребезги, как осколки стекла, а он, резко обретя сознание, услышал шум дождя за окном, почувствовал запах своего тела и тела Эрика и понял, что это к Эрику прильнул он так самозабвенно, а тот ему так же пылко отвечал. Губы Эрика блуждали по шее и груди Вивальдо.

Вивальдо надеялся, что сон все еще длится. На сердце навалилась ужасная тоска – из-за того, что он спал, и из-за того, что проснулся. Ему пришло в голову, что сон спровоцировал он сам, чтобы реализовать свои скрытые желания и создать нужную ситуацию. Эта мысль испугала его, и он вознегодовал – против кого? Эрика? Себя? – этого он не знал и потихоньку стал отодвигаться. Но ему не хотелось, да и было слишком поздно. Он собирался закрыть глаза, чтобы снять с себя всякую ответственность за то, что происходит, но помешал стыд. Тогда он попытался представить, с чего мог начаться этот противоестественный акт. Спать они легли рядом. Эрик прильнул к нему. О… воспоминания нахлынули на него. Он ведь сам обвил ногами тело Эрика, и вот тут-то, на этой кровати, которая могла, если судить по ее аскетическому виду, принадлежать отроку или даже монаху, вспыхнуло желание. Теперь уже поздно отступать. Слава богу, слишком поздно. Нужно только поскорее освободиться от сковывающей одежды – рубашек, брюк – и от простыней. Вивальдо открыл глаза. Эрик смотрел на него, робко улыбаясь, и эта улыбка сказала Вивальдо, что Эрик любит его. Любит и будет горд дать Вивальдо то, чего он так хочет. Почувствовать несказанное облегчение, с протяжным вздохом, переходящим в стон, Вивальдо, окончательно пробудившись, привлек Эрика к себе. Это было наяву, но продолжало казаться сном, а сколько длятся подобные сны? Этот явно недолго. Но каждый тут же решил для себя продлить, насколько возможно, это, дарованное им самой судьбой, время. Не решаясь полностью разжать объятия, они с помощью одних только ног освободились от брюк, спихнув их прямо на пол. Все это проделывалось молча – к чему слова? И вот, словно в сладкой дреме, беспомощный и исполненный доверия к Эрику, Вивальдо почувствовал, как