Поединок 18 - Эдуард Хруцкий

Пушник и себя винил в гибели Танкиста. Мог бы попридержать ребят в усердии проявить неприязнь. Слишком уж явно указывал Жаба на предателя. Рассчитывал на дураков? Сделал Танкиста козлом отпущения, прикрыв кого-то другого?.. Но Жаба не кретин, чтобы так грубо работать. Он – типичный провокатор и, надо признаться, преуспел, заставив грешить на невинного человека.

Угрюмое молчание в камере продолжалось. Прошел час-другой, а никто не заговорил. Люди погрузились в свои думы, скованные полуденным зноем, и это начинало беспокоить. В гнетущей атмосфере становилось трудно дышать. Нервы, как перетянутые струны, вот-вот рванут. И ситуация в камере – от покорности судьбе до психического срыва – станет неуправляемой…

Николай отыскал глазами Полуяна, поманил к себе. Тот подошел, тяжело опустился рядом. Помолчал и глухо сказал:

– Ось як оно вышло, проглядели человека. Пусть земля ему будет пухом.

– Кончай панихиду! – прикрикнул прапорщик. Он видел: Ян отражает общее настроение, которое как раз и нужно переломить. – О живых думать надо! Как обстоят дела с побегом?

Полуян вздрогнул, громыхнул кандалами. С какой стати прапорщик, требовавший строжайшей конспирации, вдруг заговорил на публику?

– Харчами малость подзапаслись, – пробормотал растерянно. – Железяки из кузни изъяли и заточили. Ножи дюже разбойные получились… Сашок с Акаром переговоры провел.

– Что Абдулло?

– Крутит толмач. Но расположение постов сообщил. Ночью возле тюрьмы один стоит, да двое – у ворот.

– Значит, трое? – протянул Пушник. – Трудненько будет снять.

– Кто говорит, что легко.

– Главное, без шума.

– Расстараемся Ты скажи срок. Может, сегодня? Братва дюже за Танкиста переживает. Никто не убоится. Голыми руками духов готовы передавить.

– Отставить! – отмахнулся Николай. – На вторую попытку у нас ни сил, ни возможности не будет. Или – или… Но сегодня надо объявить готовность номер один. Чтобы в любой момент люди были на стреме. Обойди каждого, проведи индивидуальную работу.

Белый солнечный луч остро вонзился в окно, высветив обшарпанные стены с паучьими гамаками, залепленными москитами, комарами, драные подстилки в два ряда… Лежа на боку – позвоночник невыносимо ныл, – Пушник видел, как осторожно, памятуя наставления, переходит Ян от одного заключенного к другому. Подсядет невзначай, кого обнимет, кому кулаком пригрозит или хлопнет по плечу. Камера постепенно выходила из транса, из обморочного небытия. Светлели лица. Распрямлялись спины. Нарушили застоявшуюся тишину восклицания. Превращение это вызвало смешанное чувство радости и горечи. Люди выходили из шока. Когда у человека, находящегося в безвыходном положении, появляется хоть какая-то надежда, она окрыляет. И в этом его, Пушника, заслуга.

Старшина никогда не переоценивал себя, но силу влияния все же знал. Говорили, был когда-то хорош. Когда-то. На днях нагнулся к ведру с водой и ужаснулся – краше в гроб кладут. Лицо – не лицо, карнавальная маска. Голова в струпьях, брови, усы, щетина на ввалившихся щеках седые. Старик да и только.

С самого начала, поддерживая и всячески развивая придуманную Полуяном идею побега, Пушник отдавал отчет в том, что из крепости уйти практически невозможно. Надо ведь не только без единого выстрела снять часовых, бесшумно проскользнуть мимо караулки, где отдыхают полтора десятка духов, отпереть или взломать чугунные ворота, да еще пробежать ярко освещенное прожекторами пространство между наружной стеной и ближайшими зарослями кустарника. Хорошо, если на вышках, где стоят пулеметы, не окажется дежурного расчета. Так что на удачу один шанс из тысячи.

Николай знал, что побег не удастся. И тем не менее делал все для его подготовки, лишь бы не отбирать у людей последнюю надежду… И уж совсем отчетливо понимал, что для него лично, даже если выпадет тот самый единственный шанс и заключенные вырвутся из крепости, это все равно не означает спасения. Лишенный возможности передвигаться, он обречен. Напрасно Ян обещал унести старшину на руках. Николай не возражал, но для себя решил при любом раскладе остаться в крепости и повторить то, что не удалось на перевале: задержать духов, лишь бы парни успели уйти подальше.

В полдень в камеру с ведерком извести пришли два охранника. Заключенные в полном молчании наблюдали, как исчезало под макловицей нацарапанное углем на стене прощальное письмо Танкиста Пушник видел горящие глаза ребят, взволнованные гневные лица. Стоило сказать слово, подать знак, и ребята ринутся на охранников, но цена за сомнительное удовольствие отомстить была бы слишком дорогой. Поэтому Николай, опираясь на руку Яна, поднялся и склонил голову. Теперь все без исключения стояли навытяжку, отдавая последний долг погибшему Танкисту, так и ушедшему из жизни безымянным.

В полдень на допрос увели Алексея. Ротный изменился до неузнаваемости. Прежде это был щеголеватый офицер с самоуверенной ухмылкой на капризно изогнутых губах, не считавшийся ни с чьим мнением. Куда девалась былая выправка? Плечи опущены, спина дугой, походка неровная, старческая. Мужику двадцать пять, а смотрится на полета.

Жаба последние два дня как с цепи сорвался. Мало того, что пленных избивают до полусмерти, вздергивают на дыбу, прижигают каленым железом, так еще и «капельницу» придумали. Первым ее испробовал Связист. Он рассказывал: посадили в кресло с высокой спинкой, над которой закреплен обруч для головы. Примотали ремнями, чтобы не шелохнулся. И сверху из бачка на выбритую макушку начинает капать вода. Ощущение поначалу вроде бы приятное, но чем дальше капель стучит по темечку, тем непереносимее становится боль. Голова буквально раскалывается на части. Впечатление, будто в мозг вбивают раскаленные гвозди… После «капельницы» Связиста приволокли – идти не смог. И еще потом сутки был не в себе, как-то странно по-звериному подвывал и дергался.

Алексей вернулся с допроса довольно скоро. По всему видно, на сей раз его не били. Но Пушника поразило поведение ротного. Он зашел в камеру, спотыкаясь, будто слепой, опустился на подстилку: не согнулся – сломался. И тупо уставился в пространство.

Пушник подполз к Алексею и осторожно тронул за, плечо. Старлей вздрогнул, словно его ужалили, испуганно вскинул голову.

– Это ты? – пробормотал. Когда-то карие глаза, живые, блестящие, дерзко смотревшие на окружающих, потухли.

– Что случилось, рассказывай! – потребовал Пушник.

Опухшие в кровоточащих трещинах губы Алексея дрогнули.

– Крышка мне, Колян! – прошептал он.

– Не пори чепухи! – возразил Пушник. Никогда еще он не видел самолюбивого гордого ротного таким подавленным. И с невольным страхом подумал: какой же силы должно оказаться воздействие на старлея, что бы сломить?

– Не раскисай, Алешка, – грубовато сказал Пушник. – Прорвемся… Да и в чем, собственно, дело?

Алексей прижался щекой к колену и тихо сказал:

– Ты видел когда-нибудь собственную смерть, Колян? Не видел? А я сегодня ее, костлявую, узрел во всей красе.

– Что ты прешь ахинею? – воскликнул Николай.

Так же замедленно, без интонаций и пауз, Алексей продолжал:

– Подвел меня Жаба к окну канцелярии и говорит: «Оставлю сутки на размышление. Если не согласишься, тут будет завтра твое место, господин офицер». И указал на кол во дворе. Помнишь афганца, наказанного за нападение на охранника?..

Еще бы не помнить: афганец, посаженный на кол, дико выл всю ночь. Только к утру затих. Его, уже мертвого, стащили с кола и вынесли за ворота, чтобы предать земле.

– Мало ли нам грозили, – пробормотал потрясенный Николай. И подумал, что в этом забытом богом месте все может статься. Вслух же с наигранной бодростью воскликнул: – Мы им живыми нужны!

Старший лейтенант приподнял голову, еле слышно обронил:

– Нет, Колян, это не пустая угроза. Жаба пообещал, что будет откровенен, и выложил все как на духу. Уже одно это, пойми, свидетельствует о многом.

– Что же необыкновенное сообщил тебе Жаба?

– Раб бая и ждёт большую группу иностранных корреспондентов и готовит представление, шоу по-ихнему. Приглашены радио, телевидение. Мое выступление перед журналистами с определенными заявлениями должно прозвучать на весь мир, что поднимет пошатнувшийся престиж духов, поможет им получить от американцев очередную партию оружия и деньги. Если не подоспеет помощь из-за океана, моджахедам нечем будет дальше воевать. Вот какая ситуация. Жаба сказал, ему нечего скрывать: либо я дам согласие, либо…

Слушая старлея, Николай все отчетливей понимал, что Жаба действительно выложился. За разглашение таких сведений, если не будет результата, начальника тюрьмы к награде не представят. Но вдруг Алексея все-таки взяли на испуг? Казнить советского офицера таким варварским способом – может ведь дойти до тех же корреспондентов. Возможно ли этакое в двадцатом веке?