Виктор Шкловский - Владимир Березин

„…Пришвартованные у пристани плоты, состоящие из огромных брёвен, на три яруса погружённых в воду, некому было выкатить на берег. Брёвна, как выяснилось, не предназначались на топливо — это была так называемая ‘деловая древесина’, — но сейчас это не имело значения, потому что река начала подмерзать, и дело шло к тому, что брёвна вмёрзнут намертво и весной, в половодье, их всё равно унесёт.

Виктору Борисовичу удалось добиться согласия продать эти брёвна на дрова: их хватило бы на весь сезон для пятерых, согласившихся выкатить их на берег. Но вчера троих из этих пятерых призвали в армию, а оставшимся двоим эта работа была не под силу. И вот теперь он предложил мне принять участие в этом предприятии“».

Эти воспоминания Георгия Мунблита сопровождаются следующим комментарием:

«К сожалению, этот набросок, так круто начавшийся (тут предчувствуется какое-то интересное развитие сюжета), оборвался в самом начале.

Примерно так же обстояло дело и с другими набросками»{202}.

Наталья Громова писала об этом времени в книге «Все в чужое глядят окно» так:

«Поток эвакуированных шёл в Куйбышев (Самару), Киров, Казань, Чистополь, Свердловск, Пермь (Молотов) и Ташкент. Правительственных и партийных чиновников расселяли в Куйбышеве, где уже всё было готово для приёма и самого вождя. В Куйбышев был отправлен МХАТ — ведущий государственный театр. В Кирове оказались московские и ленинградские драматические и оперные театры, в Чистополе — основная писательская колония. Союз писателей, интернат для писательских детей. В Чистополе поселились с семьями Б. Пастернак, Л. Леонов, К. Федин, Н. Асеев, И. Сельвинский и многие другие. Марина Цветаева и её сын Георгий Эфрон, у которых были трудности с пропиской, уехали дальше по Каме, в Елабугу. К концу 1941 года, в результате стремительного прохода немцев к Москве, стала очевидна уязвимость Поволжья. Прорыв немцев к Волге означал, что для них не составит труда захватить Казань, а вслед и Чистополь, стоящий на Каме. Как и в Москве, здесь в конце октября началась паника. Один из эвакуированных написал в своём дневнике 24 октября 1941 года: „…Словом, начинается повальное бегство. Всеволод Иванов перебрался в Куйбышев и выписывает туда жену и детей. <…> ССП (Союз советских писателей. — В. Б.) предполагает обосноваться в Казани и Чистополе. Видел многих писателей на улицах. Все толкуют об отъезде“. Борис Пастернак, семья которого хотела перебраться из Чистополя в Ташкент, в начале апреля 1942 года, отвечая на призывы своих друзей по Переделкину, Всеволода и Тамары Ивановых, ехать вслед за ними, писал: „Здесь становится голодновато. Время передвижений, произойдут перемены и перемещения. <…> Зина (жена Б. Пастернака. — В. Б.) стала подумывать о переезде нас всех к вам в Ташкент. Эта мысль укореняется в ней всё глубже, я же пока её не обсуждал, таким она мне кажется неисполнимым безумьем. <…> Даже заикаться об измене Чистополю значит колебать выдержку других колонистов и расшатывать прочность самой колонии. Я знаю, что отъезд двоих или троих из нас с семьями на Восток потянул бы за собой остальных…“

Восток, Азия казались более безопасными. Однако чем напряжённее складывалась обстановка на фронте, тем острее ощущалось, как ослабевали нити, связывающие Среднюю Азию и Россию. Стали слышны разговоры о том, что дальнейшее поражение на фронтах может привести к превращению Узбекистана в англо-американскую колонию. И что тогда? Как узбеки отнесутся к лавине беженцев из России? Настроение было мрачным. Ташкент принял большое количество писателей, учёных, актёров с их семьями, разместив их в частных домах и в официальных зданиях — на улице Карла Маркса, где стояло здание Совнаркома, на Пушкинской улице, где часть учёных, писателей и актёров поселили в четырёхэтажном здании управления ГУЛАГа, на Первомайской улице, расположенной по соседству, где был Союз писателей Узбекистана, и на улице Жуковской. Здесь жили А. Толстой и К. Чуковский, его дочь Л. Чуковская, А. Ахматова, драматург И. Шток, Ф. Раневская, Н. Мандельштам, семья Луговского (поэт, его мать и сестра), Елена Булгакова, писатель В. Лидин, поэт С. Городецкий с семьёй, литературоведы М. и Т. Цявловские, Д. Благой, Л. Бродский, В. Жирмунский, драматург Н. Погодин, писатели Н. Вирта, И. Лежнев, критик К. Зелинский, Мария Белкина и многие другие»{203}.

Жизнь в эвакуации горька. Даже для элиты, и поэтому за элитой присматривали.

На Шкловского (впрочем, как и на других) писали доносы. Вот один из них, называется он, правда, по-другому:

«Документ № 17.

Спецсообщение Управления контрразведки НКГБ СССР „Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов“.

<24.07.1943> Шкловский В. Б., писатель, бывший эсер: „Мне бы хотелось сейчас собрать яркое, твёрдое писательское ядро, как в своё время было вокруг Маяковского, и действительно, по-настоящему осветить и показать войну… В конце концов мне всё надоело, я чувствую, что мне лично никто не верит, у меня нет охоты работать, я устал, и пусть себе всё идёт так, как идёт. Всё равно у нас никто не в силах ничего изменить, если нет указки свыше… Меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесёт никаких изменений в строй, она не даст возможности писать по-своему и печатать написанное. А без победы — конец, мы погибли. Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии — это просто прелесть…

<…> Никакой надежды на благотворное влияние союзников у меня нет. Они будут объявлены империалистами с момента начала мирных переговоров. Нынешнее моральное убожество расцветёт после войны“.

Зам<еститель> нач<альника> 3-го отдела 2-го управления НКГБ СССР майор гос<ударственной> безопасности Шубняков»{204}.

Однако всё это ничем ужасным для Шкловского не закончилось. Он продолжал писать и работать для кино — эвакуированные киностудии были задействованы на полную мощность. Шкловский был откомандирован на одну из них — в Алма-Ату.

Валентина Козинцева, жена режиссёра Барнета (а затем, собственно, Григория Козинцева), вспоминала о времени эвакуации в интервью газете «Коммерсант» (1997. 3 октября): «В Москве мы жили в крохотной комнатушке, но там собирался весь цвет литературы. И Катаев, и Светлов, и Олеша — все крутились в этой комнате. <…>

Когда мы были в эвакуации, к нам ещё приехали мать и сёстры Барнета, две сестры Суок (Ольга Густавовна была женой Олеши, а Серафима Густавовна — женой поэта Владимира Нарбута). Мы жили все вместе. Там же в Алма-Ате, в этой же гостинице, жил Шкловский. До войны моя мама работала у Виктора Борисовича литературным секретарём. Меня он знал с детства, я была ровесницей его сына. И Виктор Борисович стал писать мне два раза в день любовные письма. Если бы они сохранились, получилась бы отличная книга. Я сожгла письма Шкловского после ареста мамы в 1949 году. Так же, как подаренный мне Николаем Эрдманом рукописный экземпляр его пьесы „Самоубийца“».