Рождение музыканта - Алексей Новиков

«Мишель будет музыкантом! – молодея от счастья, думает Евгения Андреевна. – То-есть как это будет? – сама себя поправляет она. – Как будет, коли он уже музыкант! И какой! Братец Иван Андреевич говорит, что Мишеля числят среди первых фортепианистов столицы. О чем еще мечтать?»

Иван Андреевич сидит рядом с Евгенией Андреевной. На торжественном выпуске присутствует даже тетушка Марина Осиповна, но сегодня дядюшкины фалдочки ей не подвластны: шутка сказать, Мишель публично исполняет a-moll'ный концерт Гуммеля! «A-moll'ный, ma chère!» – готов еще раз втолковать Марине Осиповне восторженный супруг, но Марина Осиповна не проявляет никакой склонности к концертам вообще и к a-moll'ным также.

Глинка играет на собственном тишнеровском рояле, а на втором ему аккомпанирует Шарль Майер. Иван Андреевич еще раз укоризненно косится на Марину Осиповну: чуть-чуть не пропустили из-за нее этакое состязание артистов! Марина Осиповна долго сомневалась, уместно ли ей ехать в пансион, а главное – можно ли везти туда благородных девиц?

– Да ведь Благородный пансион, ma chère! Только для детей благородных родителей! – в отчаянии схватился за последнюю соломинку Иван Андреевич, и Марина Осиповна решилась.

В зале так жарко от множества свечей, что бессильны здесь все ледяные токи Марины Осиповны. Когда Мишель с великолепным воодушевлением и блеском сыграл труднейшее соло, дядюшка Иван Андреевич окончательно вышел из повиновения и приготовился до времени ударить в ладоши.

Даже Софи, опасаясь экстравагантности папà, предостерегающе коснулась его руки. Иван Андреевич покорно затих, и Софи продолжала слушать Мишеля, не спуская глаз с рояля.

– Закрой рот, Eugenie! – строго говорит Софи.

Евгения Ивановна послушно закрывает рот. Она смиренно выглядывает из накрахмаленной пелеринки и уж, разумеется, не будет теперь ахать: «Ах, какой смешной Мишель!..» Вон он какой, Мишель: сидит на возвышении и играет под пальмами, и столько взрослых его слушают… Аq, какой он важный!.. Правда, Евгении Ивановне было куда веселее, когда на том же возвышении гремел пансионский хор, а впереди стоял и размахивал руками черный, как жук, человечек в огромном парике. Но музыкальный инспектор пансиона, вечно торопясь в театр, давно покинул торжество. А вслед за хором исчезли с эстрады и танцоры, которые не меньше, чем человек-жук, удивили Евгению Ивановну своими прыжками. Все это было гораздо интереснее, чем Мишель.

Но вот музыка кончается, и зала щедро награждает артистов рукоплесканиями.

– Фора! – громче всех кричит дядюшка Иван Андреевич и даже стучит ногами, не глядя на Марину Осиповну. Не все ли ему равно? Отвечать – так отвечать разом за все бесчинства музыкальной души.

Начальствующие особы и приглашенные гости теснились к дверям, покидая залу.

– Михаил Иванович, – задержал на эстраде Глинку Шарль Майер.

Он был заметно взволнован, и если бы не тень от лавров и пальм, падавшая на эстраду, может быть, даже слезы восхищения были бы видимы на его глазах.

– Вы слишком большой талант, чтобы я продолжал мои уроки, – сказал Глинке Шарль Майер, – мне нечему больше вас учить, но приходите ко мне, как друг, и мы будем музицировать вместе!

– Благодарствую! – Глинка крепко пожал протянутую руку. – Я буду вашим частым гостем, господин Майер!..

Все Глинки, большие и малые, обступили Мишеля. Матушке хотелось немедля его расцеловать, но со стен строго взирали высочайшие особы и в зале было очень много чужих людей. Мишелем завладела Софи. Вся в кружевах и в рюшках, она улыбалась ему и спрашивала, когда он научит и ее так же хорошо играть.

Кузен восхищенно смотрел на ее рюшки и ниспадающий на шею памятный локон. Но ни рюшки, ни локон уже не могли его смутить. Он дружески коснулся ее руки:

– Милая Софи, вы будете играть прекрасно. Но не читайте больше Ричардсона!

Противный, он все еще помнил разбухшую от слез Клариссу!

– Завтра наш день, Мишель? – спросила Софи, и в голосе слышалась смиренная просьба.

– Да, – ответил он, верный дружбе, а любовь заставляла его оглядываться по сторонам.

Может быть, только из-за многолюдства он не разглядел среди гостей первую музыкантшу столицы? Однако зала все более пустела, а ее нигде не было. Уже лавры и пальмы, украшавшие эстраду, погрузились в темноту, и тогда исчезли последние сомнения: она не приехала!

А ведь сам дядюшка Иван Андреевич звал ее на этот день в пансион, и, урвавшись от экзаменов, Глинка тоже успел съездить туда, где на заветных дверях, как надежда, блещет ярко начищенная медная дощечка.

Он не застал ее дома, только Наташа хлопотала около каких-то картонок. Но ведь дачные возы уже давно тянулись из Петербурга на Черную речку, на Елагин остров, по петергофской дороге… Барыни не выходили из модных лавок, что ж мудреного, если он ее не застал? Однако неужто Наташа не передала записки? И как могла она не приехать!

– Жан! – произнесла тетушка Марина Осиповна, и ледяные ее токи вновь обрели утраченную силу.

Дядюшка Иван Андреевич, оторвавшись от Шарля Майера, бросился на призывный клич. Глинки уезжали. Увы, первая музыкантша столицы так и не посетила в этот день пансион. Она так и не приехала на a-moll'ный концерт Гуммеля.

На следующий день Мишель помчался на Мойку.

– Пожалуйте-с, – опустив глаза, сказала Наташа. Но вместо того, чтобы принять его новехонький гражданский плащ, она добавила: – Барыня уехали…

– Я подожду!

– Они уехали надолго…

– Куда?

– В чужие края.

– Куда?! – переспросил Глинка, ничего не понимая.

– Не могу знать…

Он сел на стул, на который присаживалась хозяйка этого дома, когда, опередив Наташу, он застегивал ей теплые сапожки. Сел и огляделся. В передней не было ни саквояжей, ни баулов. Тогда, неведомо зачем, он прошел в гостиную. Рояль и арфа были в чехлах, и весь мир оделся в серый чехол. Только в будуаре на диване был брошен ненавистный плед и, казалось, говорил каждой своей складкой: «Опоздал? Наипоспешнейше опоздал?.. Эх ты!..»

Глинка вернулся в переднюю.

– А письма мне нет? – спросил он у Наташи, глядя на нее с последней надеждой.

– Нету, – вздохнула Наташа и по сердоболию сочинила от себя: – Только кланяться вам наказывали, уж так наказывали!

Он снова надел свой гражданский плащ, вышел на крыльцо и еще раз поглядел на дверную дощечку с ее именем. Но медь более не блистала надеждой: должно быть, Наташа забыла ее почистить.

Переулок, по которому он шел, все так же протискивался на Мойку. Какой узкий, тесный переулок! Скорее на простор! Он вышел на набережную. По сизым водам Мойки медленно плыла всякая дребедень. Молодой человек постоял, опершись на ограду. О, какой холодный камень!..