Сексуальная жизнь дикарей Северо-Западной Меланезии - Бронислав Малиновский

На ранних стадиях жизненного пути индивида вокруг слова luguta начинает складываться новый порядок понятий и моральных правил. Упомянутый нами ребенок, привыкший к незначительному стороннему вмешательству или даже к полному отсутствию такого вмешательства в большинство своих прихотей и желаний, испытывает настоящее потрясение, когда вдруг с ним обходятся грубо, всерьез выговаривают ему и наказывают всякий раз, как он проявляет какие-то дружеские, теплые чувства или даже шутливые поползновения в адрес другого маленького существа, постоянно находящегося в одном с ним доме. Прежде всего упомянутый ребенок испытывает эмоциональное потрясение, видя выражение ужаса и страдания на лицах старших, когда те бранят его. Такое эмоциональное впечатление, такое ощущение морального противодействия, встречаемого в своем ближайшем социальном окружении, — может быть, наиболее мощный в туземном обществе фактор, посредством которого нормы и ценности воздействуют на личность индивида. Подробно разработанные регламентации и твердые обычаи, препятствующие любой возмжности тесного контакта между братом и сестрой, также, разумеется, весьма важны.

Брату и сестре жестко запрещается совместное участие в любых сексуальных детских играх и даже в любых играх вообще. И это не только правило, установленное взрослыми, но также и порядок, строго соблюдаемый самими детьми. Мы уже знаем (см. гл. III), что, когда мальчик подрастает, а у него есть сестра, живущая вместе с ним в родительском доме, ему следует спать в хижине холостяков (bukumatula). В своих любовных делах девушка должна тщательнейшим образом избегать того, чтобы ее увидел родной брат. Когда в определенных обстоятельствах брат и сестра вынуждены оказаться в одной компании, например, если они путешествуют в одном каноэ или участвуют в домашнем собрании, то строгость поведения и сдержанность в разговоре предписываются всем присутствующим. Поэтому ни в веселую компанию, ни в праздничные увеселения нельзя принимать брата и сестру, так как их одновременное присутствие испортит удовольствие и разрушит веселье.

Хотя в матрилинейном обществе брат является стражем своей сестры, хотя она должнасклоняться при его приближении, подчиняться его приказам и смотреть на него как на главу семьи, он никогда не имеет никакого отношения ни к ее любовным делам, ни к ее будущему браку. Однако после того, как она вышла замуж, он становится главой ее семьи не только в переносном смысле. Дети сестры зовут его kadagu («мой дядя по материнской линии»), и в таком качестве он оказывает огромное влияние — особенно на мальчиков[142].

Я уверен, что тщательное избегание мужчиной любого знания об амурных делах своей сестры является не только идеалом, но и фактом. Меня постоянно заверяли, что ни один мужчина не имеет ни малейшего представления о том, за кого его сестра собирается выходить замуж, хотя для всех остальных это не составляет секрета. И я знаю, что ничто из того, что имеет хотя бы отдаленное касательство к этой теме, не будет обсуждаться в пределах досягаемости его слуха. Мне говорили, что, если он случайно наткнется на свою сестру и ее любовника в тот момент, когда они предаются любви, все трое должны совершить 1о 'и (самоубийство посредством прыжка с кокосовой пальмы). Это — явное преувеличение, которое отражает идеал, а не реальность; если такая оплошность действительно произошла, то брат, вероятней всего, сделает вид, что он ничего не видел, и осторожно удалится. Но я знаю, что предпринимаются очень большие предосторожности, дабы предотвратить такую возможность, и никто даже не помышляет о том, чтобы затронуть эту тему в присутствии брата.

Брат и сестра, таким образом, растут в атмосфере странной домашней близости: в тесном контакте, но тем не менее без какого-либо личного или дружеского общения; близкие пространственно, близкие в силу родства и общих интересов, — и все же в том, что касается личности, всегда скрытые друг для друга и загадочные. Им нельзя даже смотреть друг на друга, они никогда не должны обмениваться даже незначительными репликами, делиться своими чувствами и мыслями. И по мере того, как идут годы и противоположный пол все больше и больше ассоциируется с сексуальной близостью, табу на отношения между братом и сестрой приобретает все более строгий характер. Таким образом, повторяем, сестра остается для своего брата средоточием всего, что сексуально запретно, подлинным его символом, воплощением всего сексуально незаконного в рамках одного поколения и основой запрещенных степеней родства и свойства, хотя данное табу утрачивает силу по мере своего расширения.

Мать — ближайшая к Эго женщина из предшествующего поколения — также окружена табу, которое, однако, в эмоциональном отношении окрашено несколько иначе. На инцест с ней смотрят с истинным ужасом, но и механизм, посредством которого внушается данное табу, и то, как оно воспринимается, существенно отличаются от «братско-сестринского» табу. Мать находится в тесной физической связи со своим ребенком в наиболее ранние годы его жизни и лишается этого положения — хотя и постепенно — по мере того, как он подрастает. Как мы знаем, отлучение от груди происходит поздно, и детям как мужского, так и женского пола позволяется прижиматься к своей матери и обнимать ее, всякий раз, как только захочется. Когда маленький мальчик начинает игровые сексуальные контакты с маленькими девочками, это никоим образом не нарушает его отношений с матерью, и ему не приходится как-то скры- вать новую сторону своей жизни. Он, как правило, не обсуждает эти дела со своими родителями, но нет никакого табу, которое не позволяло бы ему делать это. Когда он становится старше и переходит к более серьезным любовным связям, ему даже могут позволить — при определенных обстоятельствах — спать со своей возлюбленной в доме своих родителей. Таким образом, отношения с матерью и сексуальные отношения четко различаются и развиваются параллельно. Круг мыслей и чувств, вращающихся вокруг секса, с одной стороны, и материнская нежность — с другой, различаются естественно и легко, не будучи разделены жестким табу.

Кроме того, с тех пор, как нормальные эротические порывы стали легко находить себе выход, нежность к матери и физическая привязанность к ней естественным образом теряют присущий им сильный элемент чувственности. Инцестуальные поползновения в отношении собственной матери считаются в высшей степени предосудительными, неестественными и аморальными, но здесь перед нами нет такого ощущения ужаса и страха, как перед инцестом брата и сестры. Разговаривая с туземцами об инцесте с матерью, исследователь не обнаруживает ни того неизменного беспокойства, ни тех эмоциональных реакций, которые всегда провоцирует любой намек на связь брата с сестрой. Туземцы говорят о такой возможности обычно без тени возмущения, но очевидно, что они считают инцест с матерью почти невозможным. Не берусь утверждать, что случаев такого рода инцеста никогда не бывает, но никаких конкретных данных у меня определенно нет; и именно тот факт, что ни в памяти, ни в традиции не сохранилось ни одного подобного случая, доказывает, что тробри-анцы относительно мало этим интересуются[143].

Бабушка по материнской линии и ее внук тоже сексуально запретны друг для друга, но в связи с такими отношениями общество не проявляет никакого ужаса, поскольку возможность подобного инцеста воспринимается просто как нечто смешное. Как мы знаем, сексуальные отношения со старушкой рассматриваются как нечто нелепое, непристойное и неэстетичное, и именно в таком свете воспринимается всякое предположение об инцесте между бабушкой и внуком. Но такое прегрешение перед лицом морали и благонравия не слишком отражается на фантазиях, фольклоре или нравственных установлениях племени. Упомянутые персоны называют друг друга взаимным термином tabugu, который имеет также более широкое значение: «дед (бабка)», «внук (внучка)», — и еще более широкое: «предок», «потомок».

До сих пор мы рассматривали индивидуальное родство по женской линии внутри домохозяйства: между матерью и ребенком, братом и сестрой, а если выйти за пределы домохозяйства, то отношения с бабкой. Я сознательно и тщательно отделял это от так называемых классификационных родственных связей: ведь смешение личных и «классификационных» отношений, которые сами туземцы разводят и в законе, и в обычае, и в понятиях, является наиболее запутывающей и опасной причиной ошибки в антропологии, ошибки, делающей негодными как наблюдение за социальной организацией и родством, так и их теоретическое осмысление. Обратившись вновь к нашей схеме и прослеживая генеалогические связи за рамками семейного круга, мы можем видеть, что некоторые термины, используемые внутри этого круга, повторяются и вне его. В течение жизни человека большинство людей, вступающих в контакт с подрастающим ребенком, частично приравнивается к основным родственникам ребенка из числа членов его семьи или уподобляется им, и термины, используемые в отношении родителей, братьев и сестер, постепенно расширяются. Первый человек из упомянутого более широкого мира, входящий в круг родственников, — это сестра матери, которую хоть и называют тем же термином, что и мать (inagu), но очень четко от нее отличают. Слово inagu, распространенное на сестру матери, с самого начала несет совершенно другой смысл: что-то вроде «второй матери» или «дополнительной матери». Если сестра матери является членом той же деревенской общины, то очень часто наведывается в описываемое домохозяйство: она берет на себя отдельные функции матери ребенка или на время полностью ее подменяет, она заботится о ребенке и выказывает большую привязанность к нему. Взрослые учат ребенка переносить на нее термин inagu, и такое перенесение делается для него естественным и приемлемым в силу значительного сходства его отношений с матерью и с ее сестрой.