Монахини и солдаты - Айрис Мердок

— Поехали, Питер, теперь вы мой, — сказала она, но он не слышал ее, слишком был несчастен.

В гостиной Тим и Гертруда, занятые разговором, смутно услышали странный отдаленный звук. Это смеялась Анна Кевидж.

— У тебя такой вид, — говорила Гертруда. — Подрался…

— Имеешь в виду синяк под глазом?

— Его…

— Не подрался, но что-то в этом роде, я расскажу тебе. Обо всем расскажу.

— Ох, Тим, дорогой, любимый, сердце мое! Я так рада, что ты вернулся…

— Правда? Чудесно. Значит, все в порядке, да, Гертруда, я вернулся, мы снова вместе, и ты больше не прогонишь меня?

— Нет-нет, ты со мной навсегда, не знаю, как я только позволила тебе уйти.

— Я был полный дурак, милая… но я расскажу, объясню…

— Не нужно никаких объяснений, то есть это ни к чему, ты со мной, и этим все сказано.

— Но я должен объяснить, должен, чтобы ты все поняла, раньше ты не понимала…

— А как я могла, если ты попросту убежал?..

— Ты велела мне убираться…

— Да, но я…

— Я был дурак, а еще испугался и чувствовал себя ужасно, потому что ничего не сказал о…

— О той женщине; а как она, ну, как она сейчас?

— Не знаю, я ушел от нее.

— У тебя кровь течет…

— Еще бы не течь. Гертруда, я правда ушел от нее…

— Да, знаю и верю тебе. Сиди спокойно, дай мне взглянуть. На лбу такой синячище…

— Ударился головой… я говорю, очень красивая эта лоза.

— В волосах кровь!

— Я еле прошел…

— Дай я потрогаю…

— Трещины в черепе нет?

— Кажется, нет. Больно?

— Да, но так и должно быть, согласна?

— Да что все-таки стряслось?

— Воевал с каналом… или, скорее… меня унесло в туннель…

— Но как такое вообще произошло?

— Знаю, я обещал, что не полезу в канал, но я и не собирался, просто эта собака…

— Сиди спокойно… у тебя рука кровоточит…

— Да, и нога, вот, смотри, колено ободрано…

— Ты попал в туннель, но…

— Я не хотел, там была эта…

— Но как тебя угораздило?..

— Меня протащило через весь туннель и…

— Не могу понять, как ты остался жив…

— Я тоже не понимаю…

— Идем на кухню, нужно что-то сделать с твоими ранами.

— Я чувствую себя ужасно, правда, и жутко голоден…

Гертруда взяла его под руку и повела на кухню. Он привалился к ее плечу, улыбаясь широкой измученной, сумасшедшей, сонной улыбкой. Гертруда заметила записку в прихожей.

— Они уехали!

— Кто?

— Анна с Графом. А, неважно. Теперь дай-ка я промою и продезинфицирую твои раны. А в каком состоянии твоя одежда!

— Говорю тебе, я упал, там была собака…

— Сними-ка ты все и накинь мое пальто, нет, подожди здесь, я схожу за горячей водой и…

— Полотенце будет грязное…

— Не дергайся…

— Ой, больно, Гертруда…

— Думаю, рана неглубокая…

— Может, у меня сотрясение?

— Возможно, но паниковать не стоит.

— Я такой голодный…

— Подожди минутку, сейчас закончу…

— Ни крошки во рту не было со вчерашнего дня, когда перекусил в самолете, прилетел и…

— Жаль, бифштекса не осталось, приложить к твоему бедному глазу, все вчера вечером съели…

— Эх, я бы не отказался сейчас от бифштекса. А что есть?

— Есть тушеная курица, сама приготовила. Решила приготовить…

— Решила приготовить! Гертруда, ты чудо, мне очень нравится это платье и голубые бусы, я так тебя люблю. Ты любишь меня?

— Люблю.

— И прощаешь меня?

— Прощаю.

— И вечно будешь моей?

— Да.

— Мы женаты и…

— Да, да.

— Смотри, я ношу кольцо…

— Вижу. Лучше будет заклеить раны пластырем…

— А, да не беспокойся, Гертруда. И перестань играть в «скорую помощь».

— Ты же думаешь, что у тебя трещина в черепе и сотрясение мозга.

— Уже не думаю.

— Не стоит ли тебе показаться врачу?..

— Нет, я в полном порядке. Гертруда, я должен поесть твоей курицы, иначе с ума сойду.

Накинув на плечи Гертрудино пальто, Тим сел тут же на кухне за стол и принялся за курицу. Однако ел мало. Скоро он сказал:

— Извини, Гертруда… пожалуй… что мне хочется сейчас больше всего, так это спать. Не возражаешь, если я пойду лягу?

— Сердце мое, конечно, тебе надо поспать. Идем, я тебя отведу.

Гертруда помогла ему подняться наверх и уложила в свою кровать.

— Тепло тебе, не нужно еще?..

— Нет, все хорошо…

— Я прикрою ставни…

— Господи, как же хочется спать!

— Спи, мой любимый…

— Ты не уйдешь, пока я сплю?

— Я никуда не уйду.

— Я чувствую себя таким счастливым, Гертруда… это как… когда я был мальчишкой… засыпать, сдав экзамен…

— Не беспокойся. Ты сдал свой экзамен.

— Ты так добра ко мне, Гертруда.

— Спи, дорогой.

Тим уже спал. Гертруда затворила ставни. Села в полутемной комнате у кровати, глядя на спящего Тима; сердце ее полнилось неведомой прежде нежной радостью.

— Ты говоришь так путано, перескакиваешь с одного на другое, — пожаловалась Гертруда.

— Очень много надо рассказать.

Был вечер. Солнце, только что скрывшееся за скалами, белило своим светом бледно-голубое небо. Высокие складчатые скалы поднимали величавые каменные лица, изукрашенные голубыми и кремово-белыми полосами. В неподвижных соснах цикады деловито и торопливо заканчивали последнюю песню.

Тим проспал несколько часов и проснулся в раю. Во всем теле чувствовалась слабость то ли от физического изнеможения, то ли от полного счастья.

Вечер предполагался неторопливый. У обоих было ощущение, будто время остановилось. Со счастливой сдержанностью утоляя голод, Тим умял много хлеба с маслом, паштета и оливок. Еда, бытие были долгим музыкальным медленным процессом. Впереди ждала еще курица.

Они разговаривали и пили вино. Тим пытался рассказать свою историю, ничего не упустив, однако было столько такого с ней связанного и столько такого, не связанного никак, столько событий предопределенных и столько чисто случайных, что он перескакивал с одного на другое, внезапно замолкал и начинал снова, но он не обладал талантом рассказчика, чтобы нарисовать связную картину, к тому же им обоим было так хорошо вместе, что они не могли сосредоточиться.

— Думаю, на меня повлияла Анна, — сказала Гертруда.

— Она плохо относится ко мне.

— Она изменит свое мнение.

— Изменит ли?

— Придется, я заставлю. Кроме того, она человек разумный и добрый, она поймет.

— Конечно, она права, что не любит меня, то есть на самом деле не права, но…

— Она немного ревнует.

— Правда забавно, что они смылись на велосипедах?

— И слава богу. Нам с тобой некуда спешить.

— Гертруда, я должен вернуться ко вторнику, я преподаю.

— Очень рада, что ты нашел работу.

— Милая, иметь возможность все рассказывать тебе — это как говорить перед Богом.

— Значит, у нас есть еще почти неделя.

— А что делать с машиной?

— Кто-нибудь позже заберет ее, это может сделать Манфред.

— Ну да… Манфред…

— Тебя же теперь Манфред не беспокоит?

— Гертруда, я так боюсь. Боюсь каждого, я чувствую, что нанес такой удар твоей любви ко мне, что мог убить ее.

— Ничего не случилось. Она жива. Все это знают.

— О, если бы я только не увидел тебя с Графом, в тот момент мир словно обрушился.

— Тим, я тебе говорила…

— Знаю, но эта картина всегда будет стоять у меня перед глазами, наверное, это расплата.

— Он неожиданно протянул руку, и я взяла ее.

— Но точно так же сделал и я…

— Да, но это совершенно разные вещи. Ты ведь знаешь, что он всегда был ко мне немного неравнодушен…

— Он что, объяснялся тебе, этот негодяй?

— Нет, он ничего не говорил, а потом только и сказал: «Простите». Все закончилось в одно мгновение.

— Что значит «закончилось»?

— Я ответила что-то вроде «ничего, не стоит извиняться», он убрал руку, и мы продолжили разговаривать о чем-то.

— О положении в Польше или…

— О каких-то пустяках, я…

— Ты не дала ему говорить.

— Он сам замолчал, Тим, он мой друг, он был другом Гая…

— Да, конечно, конечно…

— Ни о каких чувствах мы не говорили, просто случился один забавный момент…

— Ненавижу забавные моменты, они опасны.

— Он замечательный человек, редкий. Ты ведь не собираешься предъявлять ему претензии?

— Нет, как можно. Кроме того, ах, дорогая… дорогая…

— Но, Тим…

— Понимаю, хочешь сказать, мол, кто я такой, чтобы предъявлять претензии.

— Нет, я хочу сказать, что люблю тебя и все другие мужчины мне безразличны.

— Хорошо. И тебе все равно, что он и Анна смылись?

— Я этому рада! Любовь делает человека жестоким. Я никогда не водила их в наши места.

— Ты молодец, хвалю. О господи, Гертруда, что-то я заважничал, веду себя как босс, ничего?