Плюс-минус бесконечность (сборник) - Александр Плонский

— А тебя в институте Святошей звали, — засмеялся Браницкий.

Антон Феликсович часто потом вспоминал эту удивительную историю.

Странное дело, думал он, казалось бы, мы знаем о себе все. Достаточно ясно представляем механизм мышления, процессы передачи информации по нейронным сетям. Скорость распространения биоэлектрических потенциалов в организме определена экспериментально, быстродействие рецепторов оценено математическими формулами, найдены алгоритмы умственной деятельности, ее поддающиеся количественному обоснованию реалии. И в обыденности это себя оправдывает. Но есть в нас нечто отдающее мистикой… Какие-то дремлющие до поры интеллектуальные силы, которые не согласуются с научно обоснованной схемой мышления. Обыкновенный, даже посредственный паренек становится одним из крупнейших академиков, ничем не примечательный индивид вдруг проявляет необъяснимый талант к сверхбыстрому счету, успешно состязается с ЭВМ, демонстрирует фотографическую память, походя попирая трезвые и убедительные расчеты, согласно которым человек, с его белковой плотью, в принципе не способен ни на что подобное…

Эволюция «человека разумного» закончилась, но все ли ее плоды нам доступны сегодня, не законсервировала ли природа что-то в нас до лучших времен?

Новую утрату переживал Антон Феликсович. Не стало одного из самых больших, по его убеждению, ученых, человека, чей взор был устремлен в будущее.

Лет двадцать назад Браницкий случайно оказался на его публичной лекции.

— Наше будущее в симбиозе человека и машины, — страстно убеждал ученый. — Никакие записи не сохранят мой творческий потенциал, опыт, интуицию. Все это исчезнет с моей смертью. Но представьте: накопленное мной богатство унаследовано компьютером. Я передал ему знания и навыки, пристрастия и привычки, воспоминания и сам строй мыслей — словом, всю хранящуюся в мозгу информацию. Меня уже нет, но мое самосознание полностью перешло к машине. Она мыслит так, как мыслил я. Человек воскресает в машине… Это и есть фактическое бессмертие!

— Идеализм какой-то… — возмутилась тогда одна из слушательниц. — В учебнике сказано, что у машины имеется лишь формальная, количественная модель памяти. А вы — самосознание, воскрешение из мертвых… Господа бога только не хватает!

И вот он ушел, так и не успев передать свое самосознание компьютеру.

«Может быть, самую малость не успел… — думал Браницкий. — Мы уже в состоянии сохранить на века облик, голос, малейшие черточки человека. Остается последнее — научиться сохранять душу».

Антон Феликсович не был сколько-нибудь типичным представителем той части человечества, которая вступила в седьмое десятилетие своей жизни. Не зря говорят: с кем поведешься, от того и наберешься. Браницкий смотрел на мир как бы одновременно с двух несовместимых точек зрения: одна — устоявшаяся на прочном фундаменте благоприобретенной житейской мудрости, вторая — с динамического ракурса, не скованная шорами жизненного опыта, колеблющаяся на волнах необузданной стихии, какой представляется жизнь к двадцати годам…

Браницкий не разделял возрастного скепсиса некоторых коллег, брюзжавших из-за пустяка: «Не та нынче молодежь… Никаких идеалов! В наше время было иначе…»

Он понимал и оправдывал возросшую тягу молодых людей к независимости, нетерпимость к поучениям. обострившееся самолюбие, жажду скорейшего самоутверждения. Но не могла не беспокоить прогрессирующая инфантильность, беспомощность в тривиальных жизненных ситуациях… Самым же опасным «микроорганизмом», исподволь подтачивающим моральное здоровье человека, и особенно молодого, с неокрепшим иммунитетом, Браницкий считал «вирус потребления».

Научно-технический прогресс не довольствуется ядерными реакторами, космическими ракетами или квантовыми генераторами — он преобразует и непосредственное материальное окружение человека.

«Люди обходились без добротных, удобных, полезных вещей, к которым мы успели привыкнуть за десятилетия НТР, — размышлял Антон Феликсович. — И хорошо, что они становятся все более доступны. Плохо другое — человек получает удовольствие не столько от самой вещи, сколько от сознания того, что она принадлежит именно ему. Почему у нас не прижился прокат автомобилей? Одна из причин — качественно противоположное отношение к «своей» вещи и вещи «чужой», даже если последней предстоит пользоваться неопределенно долгое время… Парадокс обладания!»

Браницкий с удивлением обнаружил, что в «Брокгаузе и Ефроне» статья «Мещанство» отсутствует. Видимо, в дореволюционные годы это слово не требовало энциклопедических пояснений. Смысл его был всем ясен: мещанство — одно из сословий, к которому относятся ремесленники, торговцы, мелкие домовладельцы…

Сегодня мещанское сословие приказало долго жить. Но мещанские вкусы, привычки, склонности, нормы поведения оказались куда более живучими. Мещанин в переносном смысле слова отмирать не торопится. Он трансформировался, со знанием дела рассуждает о достоинствах японских магнитофонов, разбирается в эстетике. Стада фарфоровых слоников или коврики с лебедями вызовут у него снисходительную усмешку. И все же он мещанин — в стиле «модерн»…

На днях в институте состоялся товарищеский суд. Судили спекулянта — с потока Сережи Лейбница. Сергей был общественным обвинителем.

— Почему до сих пор не закрыли толчок? — гневно вопрошал он. — Посмотрите, кто торгует импортными джинсами, вельветом: парни и девушки! Ну скажи, не стыдно тебе?

— У тебя самого фирменные штаны, — огрызнулся спекулянт. — Ты их, случайно, не в «Детском мире» купил?

«Ужаснее всего, — подумал Браницкий, — что он вовсе не сознает уродливости своего проступка. Считает, просто не повезло. Бравирует… Мещанская идеология! А мы, старшие, не сумели ей противостоять…»

— Тебе предки по сотне в месяц отваливают, — продолжал наступать «подсудимый». — А я эту сотнягу сам зарабатываю!

— Скажите, Козлов, — не стерпел Антон Феликсович, — какая зарплата будет у вас в первые годы после окончания института?

— Ну, сто — сто двадцать…

— А стоит ли ради «сотняги» институт заканчивать?

— Предлагаю исключить Козлова, не нужен ему диплом! — непримиримо потребовал Лейбниц.

Большинство проголосовало за исключение. «Правильно», — подумал было Браницкий, но вдруг в его ушах зазвучало громкое имя академика-лауреата…

— Вот что, товарищи… Возьму Козлова на поруки. Думаю, не все потеряно…

— Ну зачем вам это? — недовольно выговаривал Антону Феликсовичу Иванов, ставший после утверждения в ученой степени деканом факультета. — Таким, как Козлов, не место в институте. Вы своим авторитетом покрываете спекулянта. Впрочем, еще не известно, что скажет ректор!