Синие стрекозы Вавилона - Елена Хаецкая

Известие было хорошее. Мы просидели у огня до глубокой ночи. Выпили все вино, какое только нашлось. Потом заснули.

Я очнулся. Мы с Мурзиком лежали рядком на диване, будто супруги на брачном ложе, а Цира без сил оседала на табуретке. Мы видели, как она кренится набок, хватаясь слабеющими руками за табуретку, но не могли даже пошевелиться, чтобы ее подхватить. В конце концов Цира с грохотом повалилась на пол и тихонько, бессильно заплакала, скребясь пальцами по полу.

Первым пришел в себя Мурзик. Отбросил одеяло, скатился с дивана и подобрался к Цире. Улегся рядом большой неопрятной кучей. Она подползла к нему и свернулась клубочком. Мурзик погладил ее, как кошку. Кое-как встал. Поднял Циру и перетащил ее на диван.

Цира бухнулась рядом со мной, задев меня локтем по лицу. Я простонал, мотнул головой. Сел.

Мурзик пошел на кухню за водой.

Цира, громко глотая, выпила принесенную Мурзиком воду.

— Загоняешь ты себя, — сказал ей Мурзик.

Цира подержала стакан в руке и вдруг с визгом запустила им в стену. Стакан разбился, осквернив обои остатками воды.

— Гад! Гад! Гад! — завопила Цира, подпрыгивая на диване. Меня мягко потряхивало рядом с ней. — Сукин сын! Мерзавец!

Мурзик изумленно моргал.

— Сволочь! Коммунистическая гадина!

— Да что с тобой? — тихо спросил Мурзик. — Что я тебе сделал?

— Мне?!. Мне?!. Ты всем!.. Всем нам!.. Всем! Ты... Ты!.. Ты сделал... Ты... Энки...ду...

Она расплакалась — бурно, навзрыд.

Мурзик сел на пол возле дивана, заглянул Цире в лицо. Вытер своим толстым пальцем слезы с ее щеки.

— Ты чего, Цирка... — прошептал он. — Ты чего плачешь?..

— Ты нас предал... Ты нас бросил... — захлебывалась Цира. — Ты погряз в своих комми...

— Вы же сами мне велели... Вот и господин мой скажет... — бормотал Мурзик виновато. — Я же для пользы...

Я сел рядом с Цирой на диване и резко спросил Мурзика:

— Нашел стерву?

— Да... И в доверие к ней втерся... Она меня на курсы всеобщей грамотности отправила... Читать-писать обучаюсь за счет партии...

— Мы тебя не для грамотности туда направляли!

— Так это... господин... — сказал Мурзик. Он заметно сделался прежним.

— Слушай ты, Хашта, — сказал я. — Хватит называть меня господином. Привыкай теперь к Даяну.

— Хорошо, — сказал Хашта.

— И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.

— Хорошо, — повторил Хашта.

— И серьгу себе купи. Я денег дам.

Он заморгал.

— Так это вы были?.. — спросил он тихо. — Тот паренек...

Паренек?

— А какой я был? — спросил я.

— Нет, вы сперва скажите... У костра — это вы сидели?

— Там много кто сидел.

— Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.

— А... вином — это я его поил. Он мне жизнь спас.

Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через Циру, схватил меня за руку. Сжал.

— Он этот глоток вина потом долго вспоминал...

— Почему? — поразился я.

Хашта пожал плечами.

— Вино хорошее было... Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее — то, что от души... Одно — в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое — поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу...

— Ну, и какой я был?

— Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли...

Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.

— Обед в термосе, — сказала Цира, не поднимая головы.

Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.

Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.

— Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, — сказал я.

Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.

— Я сейчас, Цира, — сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, — караулила, что ли? — возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.

Я всегда считал, что кошки — бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.

Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.

Это были грамматические упражнения.

— Ну что ты во все суешься? — недовольно спросила Цира. — Кто тебя звал?

— Во даешь, Цирка! — сказал я развязно. — В конце концов, это моя квартира. А Мурзик — мой раб.

— Он уже почти не раб.

— Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.

— Все равно, Энкиду...

— Только этого нам и не хватало, — сказал я. — Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?

— Я у Мурзика ошибки проверяю, — сказала Цира холодно. — У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.

— Покажи.

Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:

КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,

ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА.

— "Вовилонская", — фыркнул я, бросая листок обратно на стол.

Цира аккуратно исправила "о" на "а" и сердито велела не мешать.

Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:

— Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?

— А?

— Через "о" или "а"?

Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:

— В «Вавилоне» и "о" и "а" есть. Головой бы думал, брат Энкиду.

— Цира! — зашипел я. — Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.

Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.

— А что, — тревожно спросил он, — не так что-то?

Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.

— Дело такое, господин, — объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. — Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт... Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет... Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет... Только имя оставляет, ну — подпись, то есть... Кто заметку сочинил...

— А про что заметки?

— Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи...

— Чьи?

Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.

Мурзик еще тише сказал:

— Про успехи — это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа... Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это... вольнолюбивый и несгибаемый нрав.

— Это кто тебя смертным боем бьет? — спросил я, повысив голос. — Это я, что ли, тебя смертным боем бью?

Мурзик покраснел.

— Ну так а что...

— Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка, чтобы ты... А ты... Такое сказать! Про брата!..

Цира стукнула кулачком по столу.

— Вон из кухни! — прикрикнула она. — Оба!

Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:

— Сами же велели... в доверие...

Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.

Седьмым Энкиду оказался наш одноклассник Буллит. Ицхак заявил, что давно подозревал нечто подобное. Любой из нас мог заявить то же самое, просто Ицхак, как всегда, успел первым.

Совещание проходило у меня на квартире. Набились тесно на кухне. Ицхак занял кресло, Луринду уселась у него на коленях. Цира пригрелась на ручках у меня. Я сидел на табуретке в углу. Цира мешала мне пить чай — вечно оказывалась между мной и моей чашкой. Один Мурзик-Хашта сидел без дамы, и ему было удобно. Он начал отращивать волосы. Он растил их уже неделю. Пока что волосы не выросли, но оба мы знали, что мой приказ выполняется. Я купил для него серьгу. Пока не отдавал — берег до того дня, когда Мурзик получит вавилонское гражданство.

— Итак, — сказал Ицхак, немного приглушенный навалившейся на него Луринду, — мы нашли седьмого. Гипотеза блестяще подтвердилась: как только двое Энкиду оказались достаточно близко друг к другу, один из них вспомнил родной язык...

— Подожди, — перебил я. — Ты имеешь в виду нас с Мурзиком?

— Ну да, конечно.

— Так ведь и ты, Изя, — Энкиду.

— Я Энкиду в меньшей степени, чем Мурзик. Моего процента не хватило, чтобы актуализировать твои проценты... кстати, тоже не слишком большие.