Последнее испытание - Скотт Туроу

дает вам наилучшие шансы на успех. Мы не имеем права прямо ссылаться на то, что часть обвинений снята. Но мы можем спросить у присяжных, выполнило ли гособвинение то, что оно обещало в своем вступительном слове, подразумевая при этом, что оно этого не сделало.

– Но я хочу дать показания, Сэнди. Хочу изложить свою версию событий. Я не делал того, в чем меня обвиняют. Я не имею никакого отношения к внесению изменений в базу данных.

– Кирил, у вас нет ничего, что вы могли бы предложить присяжным в качестве объяснения, которое можно противопоставить всем тем доказательствам, которые они уже слышали. Венди Хох сказала, что разговаривала по телефону с мужчиной. Нам что, сказать, что это был Леп?

– Только не Леп, – вставляет Донателла.

Стерн предостерегающе поднимает вверх указательный палец:

– Я сказал это только для примера, чтобы быть лучше понятым. Как я уже объяснял, обвинять Лепа – это просто абсурд. Достаточно уже того факта, что он в момент разговора находился на борту самолета.

– Да, конечно. Это бессмысленно, – говорит Кирил и искоса бросает взгляд на Донателлу, а затем принимается внимательно рассматривать поверхность стола. Он явно обижен и разочарован, и эти его чувства становятся все сильнее. – Но, Сэнди, неужели я должен оправдываться за то, что случилось, если я об этом знать ничего не знаю?

– Кирил, если вам ничего не известно о преступлении, то вам нечего сказать присяжным. Если же вы окажетесь за свидетельской кафедрой, они будут ждать от вас объяснений.

Лицо сидящего Кирила еще больше мрачнеет – он глубоко погружен в сомнения. Стерн между тем продолжает:

– И, честно говоря, дорогой друг, мы мало что можем сказать в ответ на обвинение в инсайдерской торговле. А сегодня, послушав вас и Донателлу, я понял, что аргументов у нас еще меньше, чем я думал. Нам что – сказать присяжным, что вы не поняли суть закона, который вам разъясняли во всех деталях добрую дюжину раз? Или что вы лауреат Нобелевской премии, а потому вас нельзя подозревать в нечестности? Как по-вашему, каким образом воспримут ваши слова присяжные, обычные люди, если вы скажете им, что, по-вашему, это честный и высокоморальный поступок – поставить миллионы долларов, принадлежащих вашим внукам, выше финансовых интересов других держателей акций? А ведь некоторые из них доверили вам свои пенсионные сбережения или деньги, отложенные на обучение их молодых родственников! У вас очень мало шансов на то, что это пройдет, Кирил. Дайте свидетельские показания – и ваши перспективы на повторном судебном процессе упадут до абсолютного нуля.

Кирил в течение нескольких секунд размышляет над сказанными Стерном горькими словами, после чего в отчаянии изо всех сил хлопает ладонью по столу. Кажется, что он вот-вот заплачет.

– Я хочу, чтобы процесс продолжился. Я не смогу жить, если все это будет висеть у меня над головой, как дамоклов меч. Не смогу.

– Я понимаю, Кирил, что вы находитесь в очень тяжелом положении. Я много лет работаю юристом и по опыту знаю, как это ужасно, когда человека, который прожил честную жизнь, вдруг обвиняют в преступлении. Но позвольте мне сказать вам: беспокойство и ощущение всеобщего осуждения, как бы мучительны они ни были, не идут ни в какое сравнение с тем, что чувствует человек, на много лет оказавшийся в тюремной камере.

Говоря это, Стерн думает о том, насколько стремление Кирила довести процесс до конца и оставить разбирательство в прошлом стимулировано Ольгой. Состояние войны, в котором пребывают супруги Пафко, даже при том, что оно существует уже давно и раньше просто не афишировалось и казалось незаметным, сейчас совершенно очевидно, и причиной этого наверняка является свойство Кирила коротать вечера в университетском клубе. Даже если исходить из того, что Кирил в действительности не бросал Ольгу и продолжал отношения с ней, он, видимо, в какой-то момент просто сказал, что сделал это – может быть, для того, чтобы разрядить напряженную атмосферу у себя дома на время следствия и суда. Но теперь он по тем или иным причинам явно решил отбросить осторожность. Возможно, Ольга снова пытается давить на него, чтобы заставить уйти от Донателлы?

Тут в разговор вступает Марта.

– Нам лучше заявить, что процесс прошел с нарушениями, Кирил, – говорит она. – Покинете зал суда как победитель, даже если ваша победа всего лишь временная.

Пафко качает головой, но не произносит ни слова. Стерн предлагает ему подумать в течение двадцати четырех часов, поскольку обвиняемый и защита должны представить судье ответ лишь вечером завтрашнего дня. Возможно, кому-то – Донателле, а может, даже Ольге – удастся за оставшееся время уговорить Кирила образумиться.

– Я не думаю, что изменю свое мнение, Сэнди. – Кирил встает и, все еще пытаясь сохранить остатки достоинства, выходит из конференц-зала. – Я ухожу, – говорит он уже на пороге и исчезает, так и не попрощавшись с женой, которая продолжает сидеть за столом в компании обоих Стернов. В течение какого-то времени все молчат. Нетрудно предположить, что в эти секунды все они недоумевают по поводу неразумного поведения Кирила.

Марте нужно созвониться с коллегами, оказывающими ей и ее отцу добровольную помощь в ходе процесса, и распорядиться, чтобы они начали исследовательскую работу для составления текстов ходатайств, которые, возможно, защите потребуется подать. Поэтому она целует Донателлу и уходит.

– Мне было приятно сегодня утром увидеть вас в суде, Донателла, – говорит Стерн. – Но я хочу извиниться перед вами – за то, что не предупредил, что заседания сегодня не будет. Однако, как оказалось, вы приехали весьма кстати. Надеюсь, Кирил обдумает ваш совет и последует ему.

– На это нет никаких шансов, – отвечает Донателла, глядя вниз, на стол. – И я приехала сюда сегодня не ради Кирила. Я хотела поговорить с вами.

– Поговорить со мной?

Сегодня на шее у Донателлы тяжелое ожерелье из обсидиана. Оно как бы обрамляет ее лицо – примерно так, как белые воротники обрамляют лица многих персонажей на картинах Рембрандта. Стерн видит, что суд наложил печать усталости и на Донателлу тоже. Несмотря на густой слой косметики, морщинки на ее щеках, еще недавно почти незаметные, теперь обозначились намного резче.

– Вы вчера спрашивали про 24 марта.

– Да, конечно, – отвечает Стерн. На фоне бурных событий сегодняшнего дня то, что происходило вчера, оказалось вытесненным из его памяти.

– Я могу узнать, чем был вызван ваш вопрос? – интересуется Донателла. Вот почему она захотела повидать его лично, догадывается Стерн. Поскольку вопрос, заданный им, может касаться ее лично, Донателла по понятным причинам решила проявить осторожность.

– Мы пытаемся связать концы с концами, Донателла, – поясняет Стерн. –