Ученик чародея (Часть 1-6) - Николай Шпанов

Квэп долго не решался задать адвокату вопрос о возможном приговоре. Слова "Указ 12 января" лишили его последних сил, способности стоять. Милость суда, снисхождение?.. Двадцать пять лет?.. Этого Квэп не мог себе представить. Он своими глазами видел, как люди умирали в лагерях через год, через два от голодовки и истязаний. Он видел таких, кто выдерживал три года. Но ему еще не доводилось видеть людей, выдержавших двадцать пять лет. Мозг Квэпа не вмещал такой цифры. Десять лет до войны он был айзсаргом это реально. Десять лет после войны он пробыл в "перемещенных" - это тоже реально. Но пробыть четверть века в тюрьме?! Это было по ту сторону реального. Квэп перестал плакать и с ненавистью посмотрел на адвоката, словно тот был повинен в возможности такого приговора.

- А разговоры о том, что каждый "перемещенный", вернувшийся сюда, будет принят как блудный сын? А обещание прощения? А земля и работа, а отеческая рука родного народа?! - кричал он, подаваясь всем телом к адвокату.

- Разве вы вернулись сюда, чтобы получить землю и работу из рук народа? - спросил адвокат. - Блудный сын, вернувшийся со взрывчаткой за пазухой, убивший своего младшего брата, пришедшего до него?! - Адвокат махнул рукой. Было бесполезно договаривать. И все же он нашел в себе силы еще сказать: - Если суд найдет мотивы для снисхождения, мы можем рассчитывать на жизнь, за двадцать пять лет может прийти амнистия.

Квэп перебил его:

- Ни за двадцать пять, ни за сто лет не случится того, что спасло бы меня, - кричал он. - Наши не придут сюда, они не освободят меня.

Адвокат несколько мгновений смотрел с удивлением.

- В том, что вырвалось у вас, - единственная надежда на снисхождение, - сказал он. - Вы поняли, наконец, что возвращение тех, кого вы назвали вашими, невозможно. Невозможно движение истории вспять. Скажите суду: да, я понимаю свою вину и раскаиваюсь в ней...

- И меня простят?

- Судьи - это народ. - Адвокат покачал головой. - А народ не может вас простить.

- Так чего же вы от меня хотите?

- Мне нужен повод, чтобы просить снисхождения, понимаете: сни-схо-жде-ни-я! - раздельно, по слогам, повторил адвокат.

Квэп выставил сжатые кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил:

- Не хочу, не хочу я один отвечать! - Он схватился за горло, рванул воротник рубашки. - Не хочу! - После некоторой паузы, в течение которой Квэп продолжал судорожно то расстегивать, то снова застегивать ворот, словно не зная, что делать с руками, он заговорил с поспешностью, какой еще никогда не было в его речи: - Пусть отвечают со мной все: Раар, и Шилде, и Ланцанс! - прокричал он, брызжа слюной. - Кому понадобился этот взрыв на празднике песни?.. Язепу Ланцансу. Это ему нужно было похвастаться тем, что он очистил Ригу от маленьких коммунистов. Ему, ему! Приказ так и пришел: с благословения святой католической церкви, во имя отца и сына!.. Во имя отца и сына!.. Отца и сына!.. Так возьмите же и его - святого отца Язепа. - Квэп умоляюще сложил руки и продолжал жалобно: - Возьмите его, посадите его сюда, со мной... святого отца Язепа!.. Послушайте, - он сделал попытку схватить руку адвоката и понизил голос до шепота: - Я берусь изловить Ланцанса... Мы заманим его, понимаете? И вот тогда, клянусь, клянусь вам молоком девы Марии и мученическим венцом спасителя: я повешу его, вот этими руками я повешу его... - он вытянул руки к самому лицу адвоката... В моей петле!.. - На губах его появилась пена, глаза выкатились из орбит, он перебирал грязными пальцами перед лицом адвоката: - Моей петлей... Сам, я сам... Только сохраните мне жизнь...

В эту ночь из камеры Квэпа не было слышно ни стонов, ни всхлипываний. Он лежал ничком на койке, и время от времени по телу его пробегала судорога. Он корчился и подтягивал колени к подбородку, как если бы по нему пропускали электрический ток. Несколько раз он приподнимался и грозил кулаком в пустой полумрак камеры. Среди ночи он сел на койке. Губы его шевелились, но слов не было слышно. "Ну, ваше преосвященство, берегитесь! Сейчас вы получите свое, святой Язеп!.." С трудом двигая руками под одеялом, стащил с себя исподники и принялся разрывать их на полосы. Делал это медленно, сантиметр за сантиметром, помогая себе зубами, чтобы разрываемая ткань не издавала ни звука. При этом продолжал шептать: "Сейчас, сейчас, господин епископ!" Прошло часа два, прежде чем он высунул голову из-под одеяла. А под одеялом его дрожащие пальцы старательно вывязывали петлю удавки на грубом подобии веревки, сплетенной из обрывков белья. Это была привычная для его пальцев "петля Квэпа". Он на ощупь проверил ее раз, другой, Словно не верил тому, что, раз затянувшись, она может быть освобождена только при помощи ножа. Лязгая зубами от страха, он втянул голову под одеяло и надел петлю себе на шею. Слегка потянул ее.

- Сейчас, сейчас, - шептал Квэп. - Проклятый поп, проклятый епископ, проклятый святой... Все-таки я тебя повешу!..

Дикий вой, подобный тому, какой раздается из палат буйно помешанных, разнесся по коридору. Надзиратель подбежал к камере Квэпа. Он хотел было отворить дверь, но, решив, что это - обычная истерика, передумал и пошел к телефону. Вызванный врач вместе с надзирателями вошел в камеру. Навстречу им на коленях полз Квэп. С шеи его свисала грубо сплетенная в косицу грязная тесьма. Квэп хрипел, и крепко закушенный посиневший язык свисал на сторону. Глаза Квэпа были выпучены и наполнены таким ужасом, словно перед ними уже стояла смерть. Квэп умоляюще протянул руки к врачу - он задыхался, он был на грани удушья.

Надзиратель сунул палец за петлю и в недоумении обернулся к врачу: петля совершенно свободно болталась на шее заключенного.

- Эх, ты! - брезгливо проговорил надзиратель. Можно было подумать, что он упрекает Квэпа в том, что тому не хватило мужества покончить со своей гнусной жизнью.

Врач перерезал петлю. Квэп обхватил его ногу обеими руками и припал губами к его сапогу. Врач брезгливо высвободил ногу и сунул в рот Квэпу пилюлю снотворного, а надзиратель налил в кружку воды. Стуча зубами об алюминий, Квэп сделал несколько жадных глотков и упал поверх одеяла.

92. ЭДЖИН КЛИНТ

На работе, в быту, в своих исканиях, которые нельзя было назвать иначе, как творческими, Кручинин всегда был скромен. Он не переоценивал ни своей персоны, ни возможностей и к своему шестидесятилетию он не ждал ни адресов, ни подарков. Все было бы хорошо, если бы ему не довелось услышать то, что врачи не хотели, но что он заставил их сказать: небольшая опухоль, сперва с горошину, а теперь уже со спелый абрикос, прощупывавшаяся у него возле правого соска, была, на их взгляд, "подозрительна", и ее следовало удалить.

Меньше всего Кручинину хотелось сейчас ложиться на операцию, даже на самую пустяковую.

- А сколько времени, по-вашему, можно потерпеть с удалением этой опухоли? - спросил он.

Врачи переглянулись, и один из них сказал:

- С такими штукенциями шутить не положено. Резать, батенька, резать!

- Хорошо, - сказал Кручинин, - поставим вопрос иначе: что будет, если я не стану резать?

- Можете прожить до ста лет, а может быть...

- Не стесняйтесь, - сказал Кручинин, и врач неохотно закончил:

- Может быть все что угодно. - И повторил: - Тут, батенька, шутки не к месту.

- Что ж, придется поторопиться, - с неохотою согласился Кручинин. - У меня еще очень много дела впереди.

- Вот, это дело! - с удовольствием подхватили врачи, и один из них так плотоядно потер сухие розовые ладони, словно уже предвкушал операцию.

Ровно через шесть дней, выйдя из ворот больницы, Кручинин отказался от намерения ехать домой - ведь тут же, в Задвинье, неподалеку от больницы, жил Грачик; время вечернее, и молодой человек наверняка дома. Кручинин бодро зашагал по затихшим вечерним переулкам Задвинья. Никем не замеченный, вошел в палисадник и своим ключом отворил дверь квартиры. Комнаты были погружены в ту густую мглу, которая создает настроение особенного уюта и уединения на переходе от сумерек к ночи и которую так любил сам Кручинин. Переступив порог, Кручинин услышал голос Грачика. Молодой человек говорил весело, как говорят здоровые люди, находящиеся в отличном настроении духа, не отягощенные особыми заботами. В его голосе звучали нотки, какие появляются у молодых людей, когда они говорят с женщиной и не просто с женщиной, а с той, которая...

- ... я рад, очень рад тому, что все позади! - бодро говорил Грачик в телефонную трубку. - У нас начинается новая жизнь... Конечно, именно "у нас": у тебя и у меня!.. Главное, чтобы был здоров и рос крепким малыш наш Эджин... Как что значит - "наш"? Разве он теперь не мой сын?..

Под ногою Кручинина скрипнула половица. Грачик быстро оглянулся.

- Кто там? - крикнул он, вглядываясь в полутьму комнаты и узнал силуэт Кручинина. Наскоро бросил в трубку официальным тоном: - Извините, товарищ Клинт. Я позвоню вам немного погодя, пришел Нил Платонович...

Кручинин сжал руку Грачика в своих ладонях. Несколько времени тот стоял смущенный, потупясь, наконец поднял взгляд на смутно белевшее лицо Кручинина.