Тайны Парижа. Том 1 - Понсон дю Террайль

Бог не может гневаться на человека, которого ты полюбишь».

VI

Замок Вибрэ, именем которого были помечены в дневнике Гонтрана только что приведенные нами страницы, находился в Вандее, в западной стороне Бокажа и одном лье от моря, отдаленный шум которого доносился в замок в тихие летние ночи. Вибрэ было красивое жилище, построенное в стиле Возрождения, окруженное поляной, на которой росли фруктовые деревья; со всех сторон горизонт замыкали огромные вандейские леса, где долгое время оказывали геройское сопротивление скрывавшиеся там шуаныnote 3.

Маленькая деревушка сгруппировалась около замка, как стадо вокруг своего пастыря. Небольшая церковь с остроконечной колокольней приютилась около одной из башен; она была одновременно и приходской церковью Вибрэ, и домовой замка.

Барон де Фруадефон, владелец замка, проводил в Вибрэ две трети года с Жанной, своей единственной дочерью. Барону было за шестьдесят лет, хотя на вид ему можно было дать не более сорока пяти. Родившись в начале царствования Людовика XVI, он достиг почти зрелого возраста, когда наступил бедственный 93-й год. Он служил волонтером под начальством Бонтана, Шаретта и Ла-Рошжакелена и принадлежал к той горсти храбрецов, которые так долго оказывали сопротивление республиканским войскам. Поступив в солдаты пятнадцати лет, он в двадцать был уже генералом. Барон эмигрировал. По возвращении короля его уже не видали в королевских передних Тюльери среди толпы искателей. Барон был богат; он удалился в свое поместье, жил там спокойно, уединенно и женился. Жанна была плодом этого брака, преждевременно прерванного смертью. Она скрасила и всецело наполнила собою жизнь старого дворянина. Она сделалась радостью, счастьем человека, который перенес в юности и в зрелом возрасте так много страданий.

Любовь этого отца к дочери походила на поклонение дикаря своему идолу или, вернее, на страсть, граничащую с обожанием влюбленного. Он ревновал ее, как молодую жену. Жанна была так прекрасна, что зимою в Париже восторженный шепот раздавался вокруг нее в аристократическом свете, к которому она принадлежала по своему рождению и одной из юных цариц которого она была.

Сколько претендентов явилось на ее руку! Сколько людей, соединяющих в себе столь редкие качества, как красота, знатное происхождение, ум и богатство, мечтали о ее руке! Но барон де Фруадефон берег свою дочь, как скупой ' бережет свое сокровище. Он хотел отдать ее только за того, кого она полюбит… До сих пор сердце Жанны молчало. Она боготворила отца и равнодушно относилась ко всем претендентам на ее руку и ни одному из них не отдавала предпочтения.

В двадцать лет у Жанны были белокурые волосы, голубые глаза, как у всех бретонок, гибкая и стройная фигура, серьезное выражение лица и грустный взгляд. Она была рождена для любви. По этой преждевременной зрелости можно было, однако, угадать, что эта женщина способна на всякое самопожертвование ради человека, которого выберет своим мужем. Но она еще не нашла его… по-видимому, она еще ждала.

В это-то время приехал Гонтран. Маркиз вернулся из далекого путешествия, во время которого он жил уединенной, хотя и кипучей жизнью путешественника; он искал в пыли больших дорог, жизни в гостиницах, в живописных ландшафтах и в величии северной природы душевного спокойствия, которое утратил с того рокового дня, когда вступил в кровавый договор с «Друзьями шпаги». Великие скорби и сильные угрызения совести не могут устоять против постоянно сменяющихся впечатлений, получаемых во время путешествий. В первый год, когда Гонтран уехал из Парижа с какой-то дикой радостью, его мучительное состояние успокаивалось по мере того, как расстояние между ним и Парижем становилось больше. Ему казалось, что чем дальше он уедет, тем менее он будет слышать крики о мести своих жертв. После непродолжительных остановок в Богемии, Венгрии и Польше он приехал в Петербург. Там им овладела тоска по родине, свойственная всем бретонцам, хотя он постоянно жил в Париже и почти никогда не посещал Бретань. В нем пробудилась любовь к родине, к отечеству, к Франции.

Угрызения совести утихли.

«Они забыли обо мне!» — говорил он себе, думая о своих страшных и таинственных друзьях.

И он вернулся; вернулся еще поспешнее, чем уехал, и, когда достиг последних отрогов Шварцвальда, когда с высоты развалин башни на берегу Неккера, в Пфальце, он увидал белую полосу, величественно тянувшуюся на запад, которую называют Рейном; когда, наконец, он увидал цепь Вогезов, контуры которых неясно обрисовывались на туманном небе… сердце его застучало, а угрызения совести пробудились с новой силой.

— Нет, нет! — пробормотал он. — У меня никогда не хватит смелости перебраться через Рейн: там Париж!

Он провел два месяца в Баденском герцогстве, избегая встречаться с французами, которые каждое лето в значительном числе съезжаются туда, проводил целые часы на вершинах гор, чтобы издали полюбоваться на Францию… Каждое утро он просыпался, полный любви и воспоминаний о родине; пред ним рисовалась Бретань, благородная страна, где протекло его детство, с ее вересками и дроками, сероватым небом, старым величественно бушующим океаном и замком, жилищем феодалов, где в юные годы его убаюкивали — увы! — самые святые предания и самые рыцарские рассказы. Он видел там снова своего умершего отца, со спокойным и ясным челом, и старого дядю, барона де Ласи, который любил его теперь так страстно, как любят своего единственного наследника, и мать, умершую, когда ей было тридцать лет, на коленях у которой он молился, маленьким ребенком, Богу своих отцов!

При этих воспоминаниях, при этих призраках преступник, убийца генерала де Рювиньи и Октава де Верна, безжалостный палач Леоны, Гонтран де Ласи, с мрачным взглядом, как бы заклейменный неизгладимым клеймом преступления, уступал место человеку более юному. Это был снова двадцатилетний Гонтран, Гонтран честный и храбрый, Гонтран-рыцарь, человек без страха и упрека. И тогда, вновь простирая руки к своему отечеству, которое он видел вдали сквозь дымку тумана, он хотел встать и идти туда. Но вдруг перед ним вставали тени его жертв и отвратительные лица его сообщников… и убийца отступал и снова оставался пригвожденным к земле изгнания.

Но однажды он получил письмо. Оно было от барона де Ласи, его дяди.

«Дорогое дитя мое, — писал старик, — вот уже два года, как ты уехал. Не находишь ли ты, что приятно, даже в Германии, получить от родственника письмо, которое напомнит тебе об отечестве? Мне уже стукнуло шестьдесят девять лет; я боюсь, что Бог недолго продлит мои годы, и мне очень хотелось бы увидеть тебя еще раз, прежде чем отправиться в путешествие, откуда нет возврата.