Павел I - А. Сахаров (редактор)

Иванчук оглянулся на офицера, помешавшего ему поговорить с командиром Преображенского полка, и с удивлением узнал двадцатилетнего графа де Бальмена. «Не умеет Талызин соблюдать диштанцию, – подумал Иванчук. – С этаким клопом как разговаривает. А где же это он третьего дни опять не был?.. Говорят, Талызин зачем-то собирает у себя молодых офицеров».

– Странный нынче день! На солнце не больно смотреть, точно и не светит, – сказал Талызин.

Солнце не интересовало Иванчука. Он приятно улыбнулся и вышел из зала. В пустом коридоре было холодно. Иванчук, морщась, потрогал перед зеркалом суставом указательного пальца образовавшуюся у него в последнее время складку между шеей и подбородком («нет, это так, – успокоил он себя, поднимая голову, – вот и нет никакой складки»). Он снял с досадой только что замеченную им на левом плече пушинку от шубы («ох, стала лезть») и прошёл в ресторацию. Она тоже была ещё пуста. Буфетчик симметрично раскладывал на тарелках бутерброды, наводя на них пальцем последний лоск. Лакей, сонно сидевший в углу, вскочил и подбежал к барину, предлагая занять столик. Иванчуку не хотелось есть (в театр приезжали в четвёртом часу прямо с обеда), да и денег было жалко. Столика он не занял, чтобы не давать на чай лакею, но у буфета выпил рюмку гданской водки и поговорил с буфетчиком, внимательно расспрашивая его об артистках и об их покровителях. Буфетчик отвечал неохотно. Иванчук расплатился. В эту минуту в ресторацию вошёл Штааль. В руке у него был букет, обёрнутый в тонкую бумагу.

«Его только не хватало, куды кстати», – со злобой подумал Иванчук. Штааль подходил к буфету, и ограничиться поклоном было невозможно.

– Ты что здесь делаешь? – небрежно протягивая руку, сказал Иванчук первое, что пришло в голову.

– Глупый вопрос, – кратко ответил Штааль, подавая левую руку.

Иванчук вскинул голову от неожиданности.

«Как этот болван озлобился после их похода, аж лицо стало другое. А ведь вернулся с поручением ранее всех и не ранен, слава Тебе, Господи! – подумал он. – Злится, что видел меня с графом Ростопчиным…»

– Мне коньяку дайте с зельцвассером, – неприятно щурясь, произнёс Штааль и взял в левую руку букет с проступавшей на бумаге влагой.

– Белого или жёлтого прикажете?

– Жёлтого.

– Да ведь ты, кажется, не охотник до представлений, – сказал Иванчук, подчёркивая равнодушным тоном, что грубый ответ его задеть не может. – И то, скучно. Я, брат, признаться, зеваю от гипокондрии, когда не Шевалиха… Всё одни персонажи. И на сцене, и в зале.

– Ты мне уже говорил это в Каменном театре.

– Да, да, всегда зеваю, – повторил, несколько смутившись, Иванчук. «Однако, правда, какая у него стала неприятная физиономия. Совсем не тот, что был прежде», – подумал он.

– А когда Шевалье, то не зеваешь? – насмешливо спросил Штааль.

«Да, вот оно что, ведь он за ней волочится, дурак эдакой, – подумал Иванчук. – И букет для неё… Очень он ей нужен, твой трёхрублёвый букет…»

– Что ж, она без экзажерации хороша,[120] – сказал он. – И притом мила необыкновенно… Особливо не на сцене, а дома, – добавил Иванчук, и по лицу его вдруг скользнуло наглое выражение. – Я в четверг к ней собираюсь вечером. Ты, верно, тоже у ней будешь?

Штааль вспыхнул:

– Так ты у неё бываешь? Как же ты…

Он оборвал вопрос. «Ведь всё равно этот лизоблюд не скажет, как он туда пролез. Какой он стал, однако, противный с тех пор, как в люди выходит!.. И голос жирный эдакой…»

– Бываю, бываю, – с невинным видом ответил Иванчук (он в первый раз получил приглашение). – В четверг уговорился быть у ней с патроном. Ну да, с графом Петром Алексеевичем… А ты разве не бываешь у Шевалихи? Твоё начальство, кстати, тоже её не забывает. Осенька де Рибас-то… Ведь ты при нём состоишь? Да, кстати, ведь он получил абшит![121] Так ты теперь при ком же?

– Ни при ком, – кратко ответил Штааль.

– Ежели я могу быть тебе полезен, с превеличайшей радостью замолвлю словечко, – покровительственно сказал Иванчук. Он охотно давал такие обещания, так как считал, что они решительно ни к чему не обязывают; никогда без надобности не замолвлял словечка.

– И много народу у ней бывает? – перебил Штааль.

– У Шевалихи? Нет, немного, – неопределённо ответил Иванчук.

– Правда ли, будто она в связи с государем? – быстрым злым шёпотом спросил Штааль.

Иванчук быстро оглянулся (буфетчик стоял далеко) и пожал плечами:

– Ну, разумеется, это всякий ребёнок знает…

– А как же княгиня Гагарина?

– Что ж Гагарина? Гагарина Гагариной… Ты бы ещё спросил: «А как же императрица Мария Фёдоровна?» Глупый вопрос, брат, – сказал Иванчук, улыбнувшись от удовольствия.

– Тебя кто ввёл к Шевалье? – как бы рассеянно произнёс Штааль и зевнул.

– Кто ввёл? – так же рассеянно переспросил Иванчук. – Ты знаешь, здесь дует. Ещё получу кашель, и без того физика расстроена… Пойду в зал… Кто ввёл? Право, не помню. Мы давным-давно с ней хороши.

– А я думал, ты по вечерам в ложах, – сказал, с ненавистью на него глядя, Штааль. – Ведь ты стал фреймасоном?

Иванчук опять беспокойно забегал глазами по сторонам.

– Да ты не волнуйся, никто не слышит. Говорят, в «Умирающем сфинксе» много всяких богачей и знатных персон[122]… Или ты не в «Умирающем сфинксе»?.. Ведь, кажется, и государь – масон? Так чего ж бояться? Совершенствуйся, брат, не мешает… Ну, вот теперь молчу, люди идут.

В дверях ресторации показалось несколько человек. Среди них был весело чему-то смеявшийся граф де Бальмен. Он подошёл к буфету и поздоровался с Иванчуком и с Штаалем.

– Mais je la trouve tres gentille, la petite, au contraire,[123] – громко сказал он, оглядываясь на свою компанию.

– Кто эта жантиль? – покровительственно спросил Иванчук.

Де Бальмен уставился на него круглыми глазами, затем снова покатился со смеху.

– Что ж, как потеплеет, поедем на юг? – спросил он, видимо, тщетно придумывая объяснение своему веселью. – Ведь решено?

– Поедем, ежели отпуск получу. А то работы у графа пропасть, истинный аркан. Может, и вовсе не поеду…

– Ты у графа по какой части? По Тайной канцелярии? – вызывающе спросил Штааль.

Де Бальмен удивлённо на него взглянул. Иванчук вспыхнул. В это время издали донеслись шумные рукоплесканья, из ресторации все устремились в залу. На сцене, сияя умилённой актёрской улыбкой, стояла, вся в бриллиантах, госпожа Шевалье. Публика бешено аплодировала. У барьера, отделявшего залу от сцены, толпилась молодёжь, восторгу которой кисло-снисходительно улыбались, подбирая под себя ноги, важные люди, сидевшие в первом ряду паркета. Штааль пробился к барьеру, бросил свой букет к ногам артистки и отчаянно захлопал. Аккомпаниатор поднял букет, скромным жестом протянул его госпоже Шевалье и отступил на шаг назад. Красавица улыбнулась Штаалю особо и, опустив голову, поднесла букет к лицу. Ещё несколько букетов упало на сцену. Аккомпаниатор подошёл к клавесину, но не сел. Часть публики продолжала хлопать, часть взволнованно шипела, призывая к тишине. Артистка как бы с трудом оторвала лицо от букета и повернула голову к аккомпаниатору, который тотчас, стоя, опустил руки на клавиши. Молодёжь бросилась по местам. В ту же секунду публика стала подниматься: клавесин играл мелодию «God save the King».[124] Госпожа Шевалье запела по-русски:

Крани, Гаспод, краниМонарка Россов дни,Гаспод, крани…

Она пела, не разбирая заученных слов, произносила их по-французски и сама мило улыбалась своему произношению. Подавленный стон восторга пронёсся по зале. То, что артистка выговаривала «гаспод-крани», ещё усиливало общее восхищение.

…Рассискик он синовИ слава, и льубов;Драгие Павля дни,Гаспод, продли!

Госпожа Шевалье закрыла глаза и взволнованно шагнула назад. В первой ложе, слегка перегнувшись над барьером, восторженно захлопал граф Пален.

II

Не дожидаясь последней пьесы длинного спектакля, Иванчук вышел в сени, потребовал шубу и дал на чай лакею, сказав: «Прощай, Пётр». Другой лакей, сняв шапку, широко раскрыл перед ним выходную дверь. Иванчук поднял воротник и, постаравшись не заметить второго лакея, вышел на крыльцо, сжимая губы и ноздри. Туман рассеялся. Было очень холодно. Резкий ветер задувал горевшие у лестницы фонари. Будочников не было видно, и Иванчук об этом пожалел: он очень любил полицию. Небольшая кучка людей толпилась у цепи экипажей. Огромный бородатый сбитенщик с полотенцем, переброшенным через плечо, вдруг вытянулся перед Иванчуком у фонаря и закричал диким голосом: «Кто начнёт, того Бог почтёт…» Иванчук испуганно отшатнулся, затем крепко ругнул сбитенщика. Тот смеялся пьяным смехом, – видно, он уж не раз проделывал эту шутку с выходившими из театра людьми и старался ею рассмешить народ. Иванчук неторопливо пошёл вдоль вереницы извозчиков, как будто хотел для прогулки вернуться домой пешком: он никогда не брал первого в ряду, зная, что первый возьмёт дороже. Дойдя до середины цепи, он, точно передумав, остановился и нанял, поторговавшись, извозчика, который, под недоброжелательный ропот, выехал из цепи, тотчас за ним замкнувшейся. Высокий сбитенщик следовал за Иванчуком и бормотал пьяным голосом: «А у вашего Никитки вот-то хороши напитки…» Иванчук презрительно отвернулся, плотно застегнул шубу и вложил руки в муфту. «Как бы е г о не встретить, – подумал он, имея в виду государя, при встрече с которым приказывалось выходить из экипажей. – Жуть какая, однако…»