В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

и ирония. Для себя я считал, что личная жизнь, как моя, так и знакомых, потому и личная, что говорить о ней незачем. Но Сергея просто раздирали страсти. И он был неспособен молчать о них. Вспоминал, как влиятельный украинский режиссер Савченко, много ему помогавший, говорил о его первой судимости, еще несовершеннолетним, за групповое изнасилование: «Если будешь вести себя нормально, никто тебе этого не напомнит». Он мог с большими физиологическими подробностями говорить о своей бывшей жене, о том, как сам он в семнадцать лет уже боялся ходить в баню с отцом: «Я был такой хороший, такой горячий». Рассказывал, как шел по Киеву с приехавшим известным грузинским вором, кажется, Нугзаром, и тот показывал на шедших перед ним девушку с парнем с восторгом, говорил: «Смотри, какая у нее…», – «А я ему поддакивал, имея в виду, конечно, ее парня». Потом действующим лицом, скорее покорно терпеливым, оказывался у него в квартире какой-то сержант милиции, за ним – отец известного киевского футболиста, масса известных музыкантов, режиссеров, какой-то пастушок в белой рубахе на Карпатах, полубезумный мальчик дивной красоты (он называл его Аленом Делоном), с которым он всех познакомил и пытался познакомить меня. Мы шли с этим изысканным красавцем по Владимирской, и вдруг перед нами появилась почти старуха – редкой уродливости, в грязном, заношенном плаще и таких же грязных старых ботах, и «Ален Делон» Сергея, совершенно забыв обо мне, прервав наш разговор, как завороженный, пошел за этой отвратительной грязной старухой. Это была характерная странность знакомых, выбираемых Сергеем.

Случайно у меня сохранилась телеграмма Сергея ко мне в Москву: «понедельник встреча вами сквере большого театра двадцать ноль ноль параджанов».

Москвичи понимают, что в те годы сквер Большого театра был местом встречи людей нетрадиционной ориентации. И Сергей безосновательно надеялся, что с моей помощью с кем-нибудь познакомится. Более поздняя (уже на «ты») моя ему записка:

Сережа, я боюсь от холода выходить – одежек из Москвы еще не получил. Поэтому будь, пожалуйста, хорошим человеком – дай мальчику Саше (тоже Саше) рублей 10–15 мне мои должники денег не дают. Долговой ямы в Киеве нет и запугать мне их нечем. Теперь обещают отдать во вторник.

Сейчас у меня намечается пьянка (видимо, ожидаю Некрасова. – С. Г.), к вечеру я, вероятно, согреюсь и тогда смогу к тебе добраться. Спасибо за деньги.

Твой Сергей.

Внезапно он начинал вспоминать, как в свои консерваторские годы пришел домой к преподававшей у него Нине Львовне Дорлиак, а там был молчаливый рыженький юноша – Святослав Рихтер. «И я так старался произвести на него впечатление, часа два или три беспрерывно крутился, прыгал, а он, не отрываясь, следил за мной. Потом мы ушли…». При этом я совершенно не был ни таким старым его другом, как Сурен Шахбазян, ни даже особенно доверенным; просто я думаю, что так он говорил с очень многими, – теперь они стесняются об этом вспоминать, не понимают, что эта выпиравшая из Сергея эротическая, почти животная энергия, острая необходимость в ее ежеминутном выражении была совершенно неотделима от его неисчерпаемых творческих талантов, от его гениальных фильмов. Виктор Шкловский, внимательно прочитав дневники Льва Толстого со всеми их иносказаниями, с завистью написал, какой фантастической энергией (сексуальной) обладал Толстой до глубокой старости. И Сергей очень остро понимал, что весь он – не от этого мира, чувствовал, что для него нет законов собственности и морали. Иногда говорил: «Моя мать – мать гения», – но это было не от бахвальства, а от ясного чувства своей непохожести, чуждости всему, что его окружает. Совершенно такого же рода было его заявление: «Все меня считают майором КГБ». На самом деле он понимал, что вся его жизнь – страсти, фантазии, бьющая через край инстинктивная энергия его фильмов, фотографий, коллажей, скульптур – не укладываются в окружающий мир, что в глазах окружающих он должен казаться человеком, которому в СССР все позволено – майором КГБ.

Саша Антипенко – замечательный оператор, работавший с Сергеем над «Киевскими фресками», человек, который знал Параджанова гораздо лучше меня, а соответственно, и давление на него после ареста Сергея было бесконечно больше и страшнее, несколько лет назад на вечере памяти Параджанова в Доме кино попробовал что-то искренне и серьезно начать рассказывать о его жизни. Сашу просто освистали, почти согнали со сцены.

Так же стараются не издавать сотни эротических рисунков Эйзенштейна, которые, очевидно, рвались из него, как из Сергея бесконечные рассказы (но, заметим, Сергей никогда не говорил об общих знакомых – его рассказы никогда не были сплетнями). Так же предпочитают не упоминать о страстях Феллини, многих других великих людей, не догадываясь, что без этого понять их творчество просто невозможно. Собственно, я и сам, хотя не спорил, но молча именно так относился к его рассказам. Теперь надеюсь, что хоть что-то понял и сказал, а Саша Антипенко обязательно напишет о Сергее воспоминания, если ему не дают рассказать о нем публично.

Но у нас действительно в этом небольшом городе была масса общих знакомых. Моя мама не могла забыть, как к нам пришел Миша Сенин и стоял в дверях ее комнаты, сияя своими громадными голубыми глазами. Это было незадолго до его гибели.

Однажды Сергей попросил у меня разрешение прийти – ему обязательно почему-то захотелось показать картины Богомазова, а у меня их было довольно много, около десятка. Это действительно очень талантливый художник, не могу сказать, что великий, но вполне достойный и серьезный. «Можно я к тебе приведу своего знакомого? Я хочу ему показать Богомазова». Я говорю: «Ну, пожалуйста». Договорились о времени. Он пришел с довольно симпатичным спортивным молодым человеком. У нас было две комнаты, в это время моей комнатой был небольшой кабинет, где висели картины русского авангарда, а вот стол-сороконожка стоял в гостиной у мамы, которая была ее комнатой. Большая французская люстра, до сих пор висящая в моей гостиной, была тут же – у нас высокие потолки, и это было очень красиво. Они посмотрели Богомазова у меня в комнате, а потом перешли к маме. Мы сидели за столом-сороконожкой. Молодой знакомый Сергея почему-то не снимал пальто. В конце концов, мне было все равно: не снимает – и бог с ним. Это было, по-видимому, за несколько месяцев до ареста Сергея. И то, что я знаю об этом времени, это уже часть рассказа его оператора и близкого друга Сурена Шахбазяна и части рассказов других наших общих знакомых.

В Киеве не очень понимали подоплеку этой