Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер

это были ортоланы. И кружку пива Ламме выцедил без удовольствия. Уленшпигель посмеивался, глядя, как он страждет. И посмеивался еще кто-то во дворе, по временам заглядывавший в окно. Уленшпигель заметил, что это женщина и что она прячет свое лицо. Решив, что это какая-нибудь служанка-насмешница, он тут же перестал о ней думать. А Ламме был бледен, скучен и вял, оттого что страсть его чрева не было утолена, и, глядя на него, Уленшпигель в конце концов проникся к нему состраданием и только хотел было заказать для своего товарища яичницу с колбасой, говядину с бобами или же еще что-нибудь в этом роде, как вдруг вошел baes и, сняв шляпу, молвил:

— Ежели господам проезжающим хочется чего-нибудь получше, то пусть только скажут и объяснят, что им угодно.

Ламме широко раскрыл глаза, еще шире разинул рот и, сгорая от нетерпения, воззрился на Уленшпигеля.

Уленшпигель же сказал baes’у:

— Странствующие подмастерья небогаты.

— Им самим иногда невдомек, чем они обладают, — возразил baes и указал на Ламме. — Одно это располагающее к себе лицо чего стоит! Ну так что же угодно вашим милостям приказать по части выпивки и закуски? Яичницу с жирной ветчиной, choesel’ей сегодняшнего изготовления, слоеных пирожков, каплуна — каплун так и тает во рту, — жирного мяса с пряностями, антверпенского dobbelknol’я, брюггского dobbelkuyt’a, лувенского вина, изготовляемого по способу бургонского? Денег я с вас не возьму.

— Всего принесите, — сказал Ламме.

Скоро все это появилось на столе, и Уленшпигелю было приятно смотреть, как бедный Ламме, более чем когда-либо изголодавшийся, набросился на яичницу, на choesel’и, на каплуна, на ветчину, на жареное мясо и как он целыми литрами лил себе в глотку dobbelknol, dobbelkuyt, а равно и лувенское, изготовляемое по способу бургонского.

Наевшись вволю и ублаготворившись, он хотя и отдувался, как кит, а все оглядывал стол: не осталось ли еще чего-нибудь такого, что бы можно было положить в рот. И на зубах у него похрустывали остатки слоеных пирожков.

Ни Уленшпигель, ни он не замечали славной мордашки, улыбавшейся им в окно и мелькавшей во дворе. Когда же baes принес им глинтвейну, они опять начали пить. И пели песни.

После сигнала к тушению огней baes спросил, не угодно ли им пройти в большие хорошие комнаты. Уленшпигель на это ему ответил, что с них довольно и одной маленькой.

— Маленьких комнат у меня нет, — возразил baes. — Я бесплатно предоставляю каждому по комнате для господ.

И точно: он проводил их в комнаты с роскошной мебелью и коврами. В комнате Ламме высилась двуспальная кровать.

Уленшпигель изрядно выпил, его развезло, а потому он и Ламме не чинил никаких препятствий по части отхода ко сну, и сам тот же час започивал.

В полдень он заглянул к Ламме в комнату — тот еще храпел. Поодаль лежала прехорошенькая сумочка, набитая деньгами. Уленшпигель раскрыл сумочку и узрел золотые каролю и серебряные патары.

Он растолкал Ламме — тот протер заспанные глаза и, с беспокойством осмотрев комнату, воскликнул:

— Моя жена! Где моя жена?

Указав на пустое место рядом с собой в постели, Ламме прибавил:

— Она только что была здесь.

Тут он спрыгнул с кровати, снова обшарил глазами комнату, заглянул во все уголки, осмотрел альков и шкафы и, никого не обнаружив, затопал ногами и закричал:

— Моя жена! Где моя жена?

На шум прибежал baes.

— Подлец! — схватив его за горло, взвизгнул Ламме. — Где моя жена? Куда ты дел мою жену?

— Вот беспокойный постоялец! — заметил baes. — Жена, жена! Какая жена? Ты приехал без жены. Я знать ничего не знаю.

— А, не знаешь! — завопил Ламме и опять давай шарить по всем углам. — Вот горе! Ведь ночью-то она была здесь, лежала рядом со мной, как в пору нашей страстной взаимной любви. Да, была. Где же ты сейчас, моя ненаглядная?

С этими словами он швырнул сумочку.

— Мне твои деньги не нужны — мне нужна ты, моя любимая, твое нежное тело, твое доброе сердце! О неизреченное счастье! Ты ушло безвозвратно. Я было отвык от тебя, мое сокровище, отвык от твоих ласк. Ты вновь взяла меня в полон — и снова покинула. Нет, лучше смерть! Ах, жена моя! Где моя жена?

Он повалился на пол и зарыдал. Потом вдруг вскочил, распахнул дверь и, промчавшись в одной сорочке через весь постоялый двор, выбежал на улицу.

— Моя жена! Где моя жена? — крикнул он.

Но сейчас же вернулся, оттого что гадкие мальчишки свистели и бросались в него камнями.

Tyт Уленшпигель заставил его одеться и сказал:

— Не отчаивайся. Увиделся ты с ней и увидишься снова. Она тебя не разлюбила: она к тебе пришла, и потом это она, конечно, заплатила за ужин и за господские комнаты и положила на кровать полную сумочку денег. Пепел у меня на груди говорит мне, что неверная жена так не поступает. Не плачь! Идем на защиту отчего края!

— Побудем еще немного в Брюгге! — молвил Ламме. — Я обегу весь город и найду ее.

— Нет, не найдешь, — возразил Уленшпигель, — она от тебя прячется.

Ламме потребовал объяснений от baes’а, но тот ничего ему не сказал. И приятели двинулись в Дамме.

Дорогой Уленшпигель задал Ламме вопрос:

— Почему ты мне не рассказал, каким образом она очутилась ночью рядышком и как она от тебя ушла?

— Сын мой, — отвечал Ламме, — ты же знаешь: мы с тобой отдали такую обильную дань мясу, пиву и вину, что, когда мы шли спать, я еле дышал. Шел я со свечой, как барин, а перед сном поставил подсвечник на сундук. Дверь была приотворена, сундук стоит у самой двери. Раздеваясь, я сонным и ласковым взором окинул мое ложе. В то же мгновенье свеча потухла. Кто-то как будто на нее дунул, затем послышались чьи-то легкие шаги, однако ж сон взял верх над чувством страха, и я заснул как убитый. Когда же я засыпал, чей-то голос — о, это был твой голос, жена моя, милая моя жена! — спросил: «Ты сытно поужинал, Ламме?» И голос ее звучал совсем близко, и лицо ее, и все ее нежное тело было вот тут, подле меня.

41

В этот день король Филипп, объевшись пирожным, был мрачнее обыкновенного. Он играл на своем живом клавесине — на ящике, где были заперты кошки, головы которых торчали из круглых отверстий над клавишами. Когда король ударял по клавише, клавиша колола кошку, и животное мяукало и пищало от боли.

Но Филипп не смеялся.

Он все время ломал себе голову