Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут Ламме спрыгнул с осла.
Уленшпигель, однако, удержал его.
— Эта девушка совсем не твоя жена, — сказал он. — Мы недалеко от цыганского табора. Гляди в оба! Видишь там, за деревьями, дым? Слышишь лай собак? Вон они уже нас заметили — как бы не кинулись. Юркнем лучше в чащу!
— Нет, я не юркну, — объявил Ламме. — Это моя жена, такая же фламандка, как мы с тобой.
— Ты слепой дурак, — заметил Уленшпигель.
— Слепой? Нет, не слепой. Я прекрасно вижу, как она, полураздетая, танцует, смеется и дразнит огромного пса. Она притворяется, что не видит нас. На самом деле она нас видит, уверяю тебя. Тиль, Тиль, гляди! Собака бросилась на нее, повалила и хочет вырвать красный платок. А она жалобно кричит.
И с этими словами Ламме устремился к ней.
— Жена моя, жена моя! — воскликнул он. — Ты ушиблась, моя ненаглядная? Что ты так хохочешь? А взгляд у тебя растерянный. — Он целовал ее, гладил и говорил: — А где же твоя милая родинка под левой грудью? Что-то я ее не вижу. Где же она? Нет, ты не моя жена. Господи, твоя воля!
А она все хохотала.
Вдруг Уленшпигель крикнул:
— Берегись, Ламме!
Ламме обернулся и увидел рослого цыгана с испитым смуглым лицом, напоминавшим peperkoek, то есть французский пряник.
Тогда Ламме взял копье и, изготовившись к обороне, крикнул:
— Уленшпигель, на помощь!
Уленшпигель тут как тут со своей острой саблей.
Цыган обратился к Ламме на нижненемецком языке:
— Gibt mi Ghelt, ein Richsthaler auf tsein (дай мне денег, один рейхсталер или десять).
— Смотри, — сказал Уленшпигель, — девушка бежит, хохочет и все оглядывается — не идет ли кто за ней.
— Gibt mi Ghelt, — повторил цыган. — Заплати за шашни. Мы люди бедные, а тронуть мы тебя не тронем.
Ламме дал ему каролю.
— Чем ты промышляешь? — спросил Уленшпигель.
— Чем придется, — отвечал цыган. — Мы мастера на все руки, чудеса показываем, ворожим. Бьем в бубен, танцуем венгерские танцы. Кое-кто мастерит клетки и рашперы, на которых изготовляется отменное жаркое. Но фламандцы и валлоны боятся нас и гонят. Честным трудом нам жить не дают — поневоле приходится воровать: таскаем у крестьян овощи, мясо, птицу — что ж поделаешь, когда они и продавать не продают, и даром ничего не дают?
— А кто эта девушка, которая так похожа на мою жену? — спросил Ламме.
— Это дочь нашего вожака, — отвечал цыган и, точно боясь чего-то, заговорил тихо: — Господь послал ей любовный недуг — женский стыд ей незнаком. Как увидит мужчину, сейчас на нее нападает буйное веселье и неудержимый смех. Говорит она мало — ее долгое время считали даже немой. По ночам сидит — тоскует у костра, то плачет, то смеется без причины, то показывает на живот — говорит, что там у нее болит. В настоящее исступление она впадает летом, в полдень, после еды. Почти голая танцует неподалеку от табора. Она ничего не хочет носить, кроме тюля и муслина. Зимой мы с превеликим трудом надеваем на нее подбитый козьим мехом плащ.
— А разве нет у нее милого дружка, который не позволял бы ей отдаваться первому встречному? — спросил Ламме.
— Нет у нее дружка, — отвечал цыган. — Когда путники подходят к ней и видят ее безумные глаза, то они испытывают не столько сердечное влечение, сколько страх. Этот толстяк не робкого, знать, десятка, — указывая на Ламме, добавил он.
— Не прерывай его, сын мой, — вмешался Уленшпигель. — Треска пусть себе хает кита, а кто из них больше дает ворвани?
— Ты нынче не в духе, — заметил Ламме.
Но Уленшпигель, не слушая его, обратился к цыгану с вопросом:
— А как она обходится с теми, кто не менее храбр, чем мой друг Ламме?
— Получает и удовольствие и барыш, — с грустью в голосе отвечал цыган. — Кто с ней побаловался, тот платит за развлечение, а деньги эти идут на ее наряды и на нужды стариков и женщин.
— Стало быть, она никого не слушается? — спросил Ламме.
— Пусть те, кого посетил Господь, живут по своей воле и хотению. Таков наш закон, — отвечал цыган.
Уленшпигель и Ламме продолжали свой путь. А цыган с величественным и невозмутимым видом направился к табору. А девушка танцевала на поляне и заливалась хохотом.
40
По пути в Брюгге Уленшпигель обратился к Ламме:
— Мы много потратили на вербовку солдат, на сыщиков, на подарок цыганке и на oliekoek’и, — ведь ты их в огромном количестве поедал сам, а продать ни одного не продал. Ну так вот, пусть твое чрево умерит свои желания — нам нужно сократиться. Дай мне твои деньги — общее хозяйство буду вести я.
— Хорошо, — сказал Ламме и протянул ему кошелек. — Только не мори меня голодом — прими в соображение, что я толстяк и крепыш, а значит, мне необходим питательный и обильный стол. Ты же худ и тщедушен, тебе можно так жить: день прошел — и слава Богу, нынче поел, а завтра как-нибудь, ты, ни дать ни взять, дощатая мостовая на набережной — способен питаться одним воздухом да дождем. Ну а у меня от воздуха под ложечкой начинает сосать, от дождя голод только усиливается, так что мне нужна иная пища.
— У тебя и будет иная пища, — подхватил Уленшпигель, — пища постная, душеспасительная. Супротив нее не устоит самое толстое брюхо: мало-помалу оно опадает, так что самый грузный человек становится легким. И скоро милый моему сердцу обезжиренный Ламме будет бегать, что твой олень.
— Горе мне! — воскликнул Ламме. — О мой тощий удел! Я проголодался, сын мой, и не прочь был бы поужинать.
Вечерело. Они приблизились к Брюгге со стороны Гентских ворот. Тут им пришлось предъявить пропуска. Уплатив по полсоля за себя и по два соля за ослов, они въехали в город. Слова Уленшпигеля, видимо, навели Ламме на грустные размышления.
— Скоро мы будем ужинать? — спросил он.
— Скоро, — отвечал Уленшпигель.
Остановились они in de Meermin (в «Сирене») — на постоялом дворе с позолоченным флюгером в виде сирены, вертевшимся на крыше.
Путники поставили своих ослов в конюшню, и Уленшпигель заказал себе и Ламме на ужин хлеба, сыра и пива.
Хозяин, подавая скудный этот ужин, ухмылялся. Ламме ел неохотно и с тоской смотрел на Уленшпигеля, который тем временем с таким аппетитом угрызал черствый хлеб и молодой сыр, точно
