Эхо прошедшего - Вера Андреева

Старик вынул трубку изо рта и с каким-то сожалением на меня посмотрел:

— У нас это никому в голову не придет, мадемуазель! Купаться! (Надо было слышать, с каким презрением он это сказал.) Мы не шутим таких шуток с морем. Оно нас кормит, но оно нас и хоронит. Море слишком велико и могуче, оно не позволяет легкомысленно, без уважения относиться к нему. Оно строго и требовательно, но оно и справедливо. Мы любим море и уважаем его. — Голос старика звучал строго и даже торжественно. — А вы, городские, купайтесь себе на здоровье, — опять дружелюбно посмотрел на меня, — вам оно не страшно. Но остерегайтесь заплывать далеко, когда большие волны. Море может не пустить вас обратно на берег. О, у него сильные, холодные объятия!

У меня даже мурашки побежали по спине: с таким каким-то дьявольским выражением старик все это сказал.

Мне отчасти был понятен суеверный страх нашего сенжильского рыбака оскорбить чем-нибудь океан, не выказать ему должного уважения. Рыбак ведь всецело в его власти, он может миловать и не миловать, дарить жизнь и отнимать ее…

Ведь роковое дыхание мощной стихии сметает как пылинку жалкую человеческую жизнь, и негоже человеку фиглярничать и шутить со стихией — это ему даром не пройдет!

Совсем освоившись с океаном, мы очень полюбили наблюдать за подплывающими к причалам лодками рыбаков.

Из-за песчаной косы, сначала даже как будто бы скользя над нею, появлялись паруса рыбачьих лодок. Они вовсе не белые, как их обычно представляют. Белыми паруса, конечно, бывают, но ими украшают большей частью яхты богачей. «Кто не любит „природы“? — вопрошал мой папа, — всякий дурак в белых туфлях ее любит, всякий розовый зонтик утверждает то же». Мне совсем не хочется обижать яхтсменов, — ведь кроме чисто физического наслаждения солнцем, воздухом и водой, существо человека очищается от земной скверны, наполняется возвышающим душу ощущением близости к природе, подпадает под магию плещущихся волн… А ночью на яхте, как пишет папа: «…так приятно ложиться на мягкий и теплый диван и, засыпая, чувствовать близко, под боком, на толщине одной доски, глубокую, отраженно волнующуюся воду, слышать замирающим слухом погромыхивание и лязг якорной цепи…»

Да, паруса рыбачьих лодок не белые. Они того трудно передаваемого цвета «туаль насиональ», с прибавлением более интенсивного оранжевого. Из этой «туаль насиональ» делаются и паруса, и навесы над витринами магазинов, и громадные зонтики на южных берегах. И до чего же красиво сочетается этот цвет с глубокой синевой неба!

Если бы я была живописцем, я бы нарисовала синее небо в зените, ближе к горизонту уже прозрачно зеленеющее, как яблоко антоновка, когда его разрежешь. Белый шар солнца, приближаясь к океану, чуть-чуть желтеет, розовеет. Вся поднебесная ширь вместе с маленькими розовыми черточками облаков отражается в ставших пологими и гладкими волнах моря так, что теряется черта, отделяющая небосвод от воды, теряется само ощущение реальности видимого — и ты возносишься, паришь где-то в этом голубо-розовом пространстве, пока не закружится голова и не замрет сладостно сердце… И вот паруса. Их много. Их надувает легкий, едва ощутимый на суше бриз. Прямо стоя на зеленоватом небе, паруса, приближаясь, теряют свою одинаковую окраску. Кажется, что лодки сами легко и бесшумно плывут прямо, потом поворачивают в бухту и разворачиваются у причалов…

Мы с Тином не все время проводили на пляже. Когда надоедало, бродили по окрестностям поселка, ходили по белым дорогам посреди виноградников. Эти дороги были обсажены ежевичными кустами, образовывающими непроходимые изгороди. Кусты были буквально обсыпаны крупными пыльными ягодами, которые никто не собирал.

В ежевичных изгородях были провалы, и, заглянув как-то в один из них, мы увидели виноградник с совершенно спелыми кистями темно-синего и желтоватого винограда… Мы оглянулись по сторонам: нигде никого, и даже сторожа нет, — чудаки, они не сторожат такое спелое чудо!.. Озираясь, мы подкрались к первым кустам, поспешно сорвали несколько кистей и опрометью бросились обратно на дорогу. Немного отойдя от места преступления, мы с Тином спрятались за кустами по ту сторону дороги и, удобно усевшись в их тени, стали, причмокивая от удовольствия, поедать виноград.

Так безнаказанно и кончилось бы наше похождение, но вот ненасытность и жадность человеческая: мы повадились ходить на этот виноградник чуть ли не каждый день и до того обнахалели, что перестали остерегаться и залезали в середину виноградника. И однажды едва-едва унесли ноги от погони.

Близилось к концу наше пребывание в Сен-Жиль-сюр-Ви, и я все чаще стала задумываться об унизительном возвращении в шестой класс гимназии на рю Доктёр Бланш. Только подумать — оставлена на второй год — «второгодница».

Что же делать с этой гимназией? — в тысячный раз этот вопрос прозвучал у меня в мозгу, и вдруг я даже села от неожиданности, с какой ясно, просто, как ответ на давно что-то обдуманное и решенное, вошла в голову мысль и остановилась: «Я уеду в Прагу и поступлю там в мою, знакомую, такую родную и милую гимназию!»

Только под утро я заснула, твердо решив сейчас же после возвращения домой рассказать о своем плане маме, убедить ее, что я, охваченная святым стремлением к наукам, не пешком и не с рыбьим обозом — а скорым поездом помчусь в Прагу, а там без всякого труда поступлю в храм науки, который, кстати, не в пример парижскому, не будет стоить маме ни копейки: там и кормят, там и одевают, там и учат — все даром. «Это тоже будет немалым козырем в маминых глазах», — вполне логично рассуждала я.

Не помню, как я простилась с океаном, — мной владела одна святая любовь к знаниям.

Перед отъездом мы с Тином несколько раз приходили в гости к Цветаевым. Марина Ивановна по-прежнему внушала мне некий трепет. Я не знала, о чем с ней разговаривать, остро сознавая свою обыденность и недостойность, хотя она никогда, ничем, никак не показывала своего превосходства. Скорее наоборот, она очень дружелюбно смотрела на нас с Тином, интересовалась вполне искренне нашими занятиями, приглашала приходить, но что тут поделаешь: мое дикарство брало верх, — и в присутствии Марины Ивановны я предпочитала помалкивать, удивляясь в душе, как это Тин, совсем еще мальчишка, свободно и раскованно разговаривает с нею.

С Алей было легко. Она была довольно упитанной девочкой лет четырнадцати, крупной, немного стеснительной и неуклюжей, что как-то роднило меня с нею. Она понимала толк во всех наших предприятиях и играх на пляже, но не могла часто бывать с нами, так как ее братец Мур отнимал у нее большую часть времени.